Саша

«Возненавидел эти скользкие, напоминающие чёрную речную гальку кнопки телефона, на которых уже не разобрать ни цифр, ни букв, ведь они стёрты частыми прикосновениями указательного пальца. Впрочем, в этом нет ничего удивительного, потому что никуда нельзя дозвониться, вот и приходится барабанить по ним до умопомрачения…»

Максим Гуреев

Максим Гуреев

Саша

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Возненавидел эти скользкие, напоминающие чёрную речную гальку кнопки телефона, на которых уже не разобрать ни цифр, ни букв, ведь они стёрты частыми прикосновениями указательного пальца. Впрочем, в этом нет ничего удивительного, потому что никуда нельзя дозвониться, вот и приходится барабанить по ним до умопомрачения.

– Не, туда не дозвониться! Надо самим ехать.

– Ты всё же ещё раз попробуй, а вдруг…

– Да что пробовать-то, – Егор в сердцах нажал кнопку повторного вызова, – видимо, у них с линией что-то…

Из глубины пластиковой коробки, перемотанной по краям изолентой, в очередной раз донеслись короткие гудки.

– Одевайся, поехали, – бросил трубку на диван и тут же вспомнил, как эта многострадальная трубка летала по квартире во время семейных скандалов, потому, собственно, и была забинтована синей изолентой. Неожиданно подумалось, а может, потому и не соединяет, что доломали, но тут же отвёл эту мысль, найдя её совершенно глупой, даже дурацкой. Конечно, не в этом дело, просто у них там на линии какие-то проблемы, в эту больницу вообще никогда нельзя дозвониться!

– Хорошо, поехали. – Придерживая огромный живот, Маша вышла в коридор и здесь села на табуретку, а Егор встал перед ней на колени, помог надеть сапоги, застегнул молнию.

Посмотрел снизу на лицо жены, показавшееся ему в свете висящей под потолком лампы без абажура исхудавшим и каким-то печальным. Она заметила его взгляд:

– Не волнуйся, – и улыбнулась.

Всякий раз вспоминая, как они познакомились, Егор улыбался так же, насупливая брови и едва раздвигая уголки рта.

А тогда, пять лет назад, всё произошло следующим образом.

Когда Егор возвращался из экспедиции, его попросили передать в Москву на кафедру посылку с образцами. На коробке, спелёнутой полиэтиленом, перманентным маркером был написан телефон и имя – Маша. Кто была эта Маша и почему именно ей надо было передать посылку, было совершенно непонятно, но, как известно, просьба друзей – закон, а потому по приезде, разумеется, позвонил. Голос незнакомки показался церемонным и даже строгим, впрочем, после протокольной части разговора даже и посмеялись, обнаружили общих знакомых и договорились встретиться после выходных на Ленгорах, рядом с клубной частью главного здания МГУ.

Однако буквально накануне встречи произошло немыслимое.

Егор, всю жизнь катавшийся на роликах, разбился – выбил зуб и прокусил губу. Уже вечером, после травмпункта, позвонил Маше и сообщил о происшедшем. Встречу, следовательно, решили перенести, потому что таким опухшим, как у бомжа, лицом, заплывшими глазами и ссадинами на носу напугать можно было кого угодно, что уж тут говорить о молодой незнакомке со строгим низким голосом.

Спустя неделю вновь созвонились, но выяснилось, что теперь Маша, посетив своих юных племянниц, подхватила ветрянку и теперь лежит вся перемазанная зелёнкой.

Таким образом встретились месяца через полтора.

Егор стоял у подножья лестницы, а Маша спускалась к нему, выйдя из клубной части. Он впервые увидел её, точнее, её лицо, что в горчичного оттенка свете чудовищных ампирных фонарей, украшавших портик циклопической высотки МГУ, казалось каким-то печальным и задумчивым. Однако, заметив Егора, она улыбнулась и сказала: «Место встречи изменить нельзя».

Как в кино…

А потом ходили в «Иллюзион», что на Котельнической, на Фассбиндера, и там в фойе был такой же свет – желтоватый, слабо заваренного чая, как в кабине лифта, которая проваливается на первый этаж панельной девятиэтажки где-нибудь на Тимирязевской или в Текстильщиках. Гремя, останавливается.

Двери, на одной из створок которых фломастером написано «Рыжова тварь», со скрипом разъехались в разные стороны.

Вышли во двор.

Егор запустил машину.

В мглистой темноте конца ноября площадку перед трансформаторной будкой, на которой все и парковались, освещала лишь пара окон, что как дырки мерцали в громаде тёмного панельного массива. Почему-то вспомнились слова из «Покровских ворот» – «спит любимый аквариум».

Хотя нет, не любимый, просто аквариум.

– Сейчас быстро доедем, на дорогах пусто. – Егор посмотрел на жену в зеркало заднего вида. Маша расположилась на заднем сиденье, глаза её были закрыты, и в ответ она только кивнула.

Добираться до роддома тут было неудобно: сначала надо было выехать на МКАД, а потом вновь вернуться в город через промзону. Из-за бесконечной длины бетонного забора здесь выбирались протыкающие ночное небо трубы теплоцентрали, а валивший из них густой слоистый пар, подсвеченный прожекторами, напоминал снег, который падал не сверху вниз, а снизу вверх.

Валил!

И не хватало только протяжного, вынимающего душу пароходного гудка, возвещающего об отплытии.

Егор, что и понятно, не любил этот район Москвы. И дело было даже не в том, что он родился и всю жизнь прожил на Белорусской, а в том, что здесь ему всё казалось бесконечно вымученным, придуманным, настойчиво заставляющим поверить в то, что так и следует жить изо дня в день, из года в год, перемещаясь от метро до дома, от красного кирпича здания школы до плешивого сквера, от детской площадки до поликлиники или магазина, построенного ещё в 70-х и до недавнего времени называвшегося «Диета». Конечно, можно было себя убедить в том, что это пространство не мертво, что оно тоже наполнено жизнью. Конечно, можно! Но вести эти бесконечные споры с собой, бесконечно упрашивать себя, уламывать и уверять себя было порой невыносимо утомительно. Ведь в конечном итоге в этом не было правды, но было признание того, что ты согласился с тем, во что не веришь.

Сюда, в бывшую квартиру Машиной бабушки – Нонны Ефимовны Розовской – учительницы французского в той самой красного кирпича школе с рельефами Ломоносова, Пушкина, Горького и Маяковского на фасаде, они перебрались в начале двухтысячных. Квартира к тому времени уже пустовала, бабушка умерла в 99-м, а сдавать её мать Маши категорически отказывалась.

Так и оказались здесь, у чёрта на рогах, в пяти минутах езды от МКАД.

Развернувшись на эстакаде, Егор вырулил на основное полотно, снова посмотрел на жену в зеркало заднего вида:

– Ты как? Сейчас быстро доедем…

– Всё хорошо, Егорушка, не волнуйся, всё хорошо. – Маша попыталась улыбнуться, и Егор впервые увидел, что она смогла это сделать.

МКАД пролетели незаметно. Вечно забитое из-за ремонта у правого поворота сужение было пустым и издалека напоминало сваленную в кучу новогоднюю иллюминацию, когда разные цвета, словно стараясь перекричать друг друга, мечутся, вспыхивают, гаснут и снова вспыхивают, выхватывая из темноты разрозненные предметы – мебель и дорожные знаки, пластмассовые отбойники и пустые бутылки, выключенный телевизор и бытовки путейских рабочих.

– Всё, уже почти приехали. – Егор специально не стал поднимать глаза на зеркало.

Миновав промзону, эти вечно курящиеся напоминающим вату паром трубы теплоцентрали, встали на первом за всю дорогу светофоре, от которого до роддома было ровно два квартала.

А потом произошло то, что произошло, и Егор не сразу всё понял и осознал.

Поддавив сзади, заниженный «бумер», кажется в кузове Е-46, абсолютно непонятно откуда взявшийся, резко перестроился и встал перед машиной Егора.