Психопомп

Он переступил порог морга и сразу же ощутил запах, доносившийся сюда из помещений, где творился еще не последний, но, ей-же-ей, страшный суд над доставленными сюда мертвыми телами, – сладковатый запах формалина, хлора и каких-то отдушек. Боже, Боже, что там происходит, за дверью, на железных столах! Не будем об этом – ибо стоит лишь вообразить, как мою собственную, пусть не очень умную, но все же с кое-какими извилинами голову распилят, будто полено, и вытащат из нее собственные мои мозги, которыми я все-таки думал, а в школе ловко решал задачи по алгебре, за что меня скупо хвалил Натан Григорьевич, и затем набьют всякой дрянью; как извлекут мое влюбчивое, страдающее, чуткое сердце и прикинут, может ли оно забиться в чужой груди, – о, не может, никак не может, так как имеет два порока: митральную недостаточность и сочетанный аортальный, – верните, умоляю вас, верните на место мое сердце!; как выпотрошат мою родную требуху и сами же зажмут свои равнодушные носы, а кто, собственно, вас просил? – стоит представить все это, как пол начинает плыть под ногами, свет в глазах меркнет, ноги подкашиваются и словно издалека доносятся до тебя тревожные голоса: «Нашатыря! Нашатыря дайте ему понюхать!» Пузырек с нашатырем был у него в кармане.

Он вошел и увидел: окошечко кассы с пошейным портретом крашеной блондинки лет шестидесяти, стол, за которым сидел чернявый человечек с быстрыми темными глазками и ловкими маленькими ручками, успевающими цепко схватить телефонную трубку, принять бумагу, отдать бумагу, расписаться, выставить перед собой ладошку детских размеров в знак того, что он ничего более не желает слушать, и поманить следующего, придавленного горькой заботой посетителя; ряд стульев, на которых в тяжком молчании сидел народ, в количестве, правда, всего трех человек, из них две женщины: молодая и постарше, растерянный мужичок, все порывавшийся что-то и кому-то сказать, но не находивший никого, кто бы с участием его выслушал; и четвертый оказался там, мимо которого Марк поначалу скользнул невидящим взглядом, – сухопарый, в очках с сильными стеклами, за которыми, как рыбы в аквариуме, плавали большие, светло-голубые с туманным налетом душевного расстройства глаза. Он был в темном пиджаке с черным блестящим галстуком под кожу, в желтых сандалиях и ярких носках. Какой чудак. Однако в нем Марк признал собрата из агентства «Прощание». Узнал его и собрат и подвинулся, приглашая сесть рядом. «Ты ведь из “Вечности”? – прошептал он Марку в ухо. Марк кивнул. «А я из “Прощания”. Но я… я год… или полтора… возможно, два, я не помню, я вижу, тебе можно признаться, я до сих пор… Мне здесь, – он нервно пошевелил пальцами, – не очень. Не по себе». «Пройдет, – утешил его Марк. – У меня тоже было». «Да? Ты думаешь, и у меня?» – с надеждой спросил человек из «Прощания». Марк кивнул. «У меня мальчик умер, семь лет, – сбиваясь и путаясь, говорил сосед, то едва не касаясь губами щеки Марка и дыша на него запахом наскоро проглоченной поутру дешевой колбасы, что, правду сказать, было не очень приятно, то отстраняясь и пытаясь своим тревожным взором заглянуть Марку прямо в глаза, – то есть не мой мальчик, у меня детей вообще нет, то есть как это нет, я в разводе, но у меня дочь, девочка, ей, – он пошевелил губами, – мне кажется, пятнадцать или четырнадцать, а может быть, и шестнадцать… она с мужем… то есть с мужем моей жены… я ее давно… очень давно… да, а мальчику семь лет, и я ужасно испугался… Там еще один мальчик был, и тоже семь лет, близнец. Как две капли. Он в комнату вошел, где мертвый мальчик, а тут он… И мне плохо стало. Ты понимаешь?! Сюда глянешь – он мертвый, а туда – живой. Я ужасно… ужасно себя чувствовал! Я попросил этого мальчика удалить… живого мальчика. Семья бедная, я им скинул, как мог, что ж, ваш мальчик так мало прожил, вам полагается. То есть формально нет, но по жизни ведь да, ты согласен?» Марк кивнул. «Но я знаю, – с отчаянием шепнул сосед, – мне скажет… директор наш… он так всем говорит, кто мало сдает. Мы тут не собесы, заказы копеечные приносить… Разводить надо, а не можешь – иди на все четыре. Мне Гаазов не надо… А кто такой Гааз? Не знаешь?» «Доктор. Бедным помогал». «Хороший, должно быть, человек», – обреченно промолвил агент «Прощания», а тут как раз подошла его очередь, и он пересел с одного стула на другой – у стола, за которым чернявый человечек правил местом окончательной регистрации граждан, как не верившие ни в Бога, ни в черта беспощадные насмешники перевели залетевшее из Франции тяжелое, будто могильный камень, слово «морг». «А заявление где? Где заявление, милый вы мой, без него никак!» – слышал Марк и видел, как его собрат, вытянув шею, разбирал имя и отчество чернявого человечка на прикрепленной к карманчику его рубашки визитке и, прочитав, умоляюще говорил: «Леонид Валентинович, я исправлю… Через час, ну, так сказать, в самое короткое… доставлю, только пока… родители очень просят…» «Милый вы мой, – бархатным голосом отвечал Леонид Валентинович, и Марк все ждал, когда он пропоет свое “ля-ля-ля”, – даю вам, – и он указал маленьким пальчиком на круглые, с бегущей секундной стрелкой часы на стене, – три часа». «О! – восхитился незадачливый черный ангел. – Благодарю…» Он поспешно встал, едва не уронив стул, еще раз сказал: «Благодарю», взглянул на часы с неумолимо бегущей стрелкой, громким шепотом сообщил Марку, что они еще встретятся, и шагнул к выходу. Леонид Валентинович усмехнулся ему вслед. Кстати здесь эти часы с их стрелкой. Бег времени. Наглядно. Зримо. Ужасно. Стихи. Но как мне быть с тем ужасом, который. Один только Лазарь вернулся, однако не сказано, как он провел там четыре дня. Где был, что видел, до каких пределов добрался. Там свет или мрак? И в самом ли деле там о тебе всё знают? Не очень приятно. Вот ты приходишь в гости, а тебе говорят, здрасьте, Иван Петрович, как вам вчера не повезло с Марьей Ивановной, уму непостижимо, какую она вам влепила оплеуху. Сквозь землю провалиться, не иначе. Или еще: а вы, Иван Петрович, сколько вчера просадили в картишки? Всю получку, не правда ли? А супруге солгали, что вас ограбили. Она рыдала, бедная, – и денег ей было жалко, и вас, лгунишку, только про себя она все-таки таила мысль, ну, побили, ну, напугали, не умер ведь, а деньги не вернешь. Леонид Валентинович хлопнул детской своей ладошкой по столу. Что-то вы все сегодня какие-то… Стрелка бежала, и иногда, в редкие мгновения тишины, был слышен звук, с которым она перескакивала с одного деления на другое – будто кто-то тихо и быстро постукивал крошечным молоточком. Стрелка бежала, Марк выкладывал справку, протокол, паспорт, написанное Людмилой Даниловной и подписанное нетвердой рукой Евгения Михайловича заявление с просьбой не прикасаться к Антонине Васильевне и положить ее в гроб не познавшей прозекторского ножа, из быстрых рук Леонида Валентиновича получил бумажку[6] серого цвета, удостоверяющую кончину Игумновой А. В., тысяча девятьсот тридцать третьего года рождения, отдал ее вещички явившемуся ex profundo[7] санитару, крепкому парню с красным от духоты лицом, принесшему с собой еще более резкие запахи формалина и хлорки, положил деньги в ящичек под окошко кассы, ящичек уехал к пожилой блондинке и вернулся с квитанцией и чеком, кивнул на прощание Леониду Валентиновичу, который оторвался от телефона и благожелательно напомнил: «Послезавтра!», и выбрался на улицу, где, похоже, стало еще жарче.

Между единоутробным братом и его супругой не было единства в вопросе, в какой церкви следует отпеть Антонину Васильевну. По смутным и вдобавок основательно затуманенным алкоголем воспоминаниям Евгения Михайловича, Антонина Васильевна посещала расположенный неподалеку от улицы Юных Ленинцев храм во имя Иоанна Предтечи. Там священник, то ли Николай, то ли Никодим, то ли Нестор – Евгений Михайлович не ручался за точность, но за букву «Н» в начале имени стоял насмерть. Вдруг всплыло еще одно имя, в котором он отчего-то был уверен в гораздо большей степени, чем в предыдущих, и теперь настаивал на нем с убежденностью новообращенного: Нектарий. Именно так. Помнил же он потому, что в этом имени было нечто приторносладкое, и он сказал Тоне, запрещавшей ему дурно отзываться о служителях церкви, какой у тебя сладкий поп. Но в этом же ничего порочащего, правда? Тоня всегда ходила к нему с подарком: или чай, или коробка конфет, а на Пасху еще и бутылку кагора, хотя Евгений Михайлович не раз говорил ей, что ты, Тоня, маешься дурью, нужен ему твой кагор, тащи белую, ее же и монаси приемлют с удовольствием, переходящим в положение риз. Она сердилась. Однако Людмила Даниловна утверждала, что вовсе не эта церковь более всего была Тоне по сердцу. Да, она иногда посещала батюшку Нектария, но исповедовалась только у батюшки Амвросия из монастыря. Какой монастырь? Кажется, где-то. Высоко-Павловский? Успенский? Нет, нет. Это монастырь, куда сейчас все ходят, где мощи святой Прасковьи, которая всем помогает по службе, по здоровью и по устройству личной жизни. «Рождественский», – кивнул Марк. Затем с возможно большей осторожностью, чтобы ненароком не задеть сокровенные струны, предположительно имеющиеся в душе Евгения Михайловича и его супруги, Марк выступил против Иоанно-Предтеченской церкви и Рождественского монастыря, указав, что в первом случае дорога займет не менее полутора часов, а во втором вообще вряд ли осуществимо из-за того, что к отпеванию там допущены исключительно ВНП-персоны. При этих словах Евгений Михайлович страшно захохотал, а Людмила Даниловна обиженно поджала губы. Как раз на полпути от морга до кладбища, на Средне-Кондратьевской улице, есть Казанская церковь, где было бы и пристойно, и удобно для провожающих Антонину Васильевну людей совершить отпевание. Единоутробный брат согласился без лишних околичностей, Людмиле же Даниловне пришла в голову мысль, а нельзя ли пригласить батюшку Амвросия, причем в данном случае не считаясь с затратами, однако скрепя сердце признала невозможность этого мероприятия и пожелала узнать, на высоте ли своих обязанностей будут священнослужители Казанской церкви. Несколько подумав, Марк ответил, что должно быть, а Евгений Михайлович лишь горестно махнул рукой.

6

Свидетельство о смерти (жарг.).

7

Из глубины (лат.).