Страница 17 из 46
Молодая Советская власть, богатая надеждами, увела его из деревни сначала на торфоразработки, где он увидал паровые локомобили; а в 1928 году он уже держал экзамен на механика. Обставлено было все очень торжественно, из Москвы приехала комиссия и поблажек никому не давала: из двенадцати сдававших только двое получили дипломы на бумаге с золотым обрезом. Одним из них как раз и был наш Иван Наудюнас, бывший кузнец, красавец и силач, которого никто еще до той поры не перебарывал.
В двадцать один год, как тогда полагалось, он ушел на армейскую службу; попал в ремонтные железнодорожные мастерские, после армии вернулся в Витебск, где жили его старшие братья. Родители оставались пока в маленьком пригородном колхозе «Мопр».
Иван начал работать машинистом на пуговичной фабрике, но вскоре его как знатного мастера уговорили перейти на деревообделочную, где бездействовал иностранный локомобиль.
Когда он появился в цехе — красноармейский шлем со звездой, косая сажень в плечах! — прежний механик зашипел за спиной, что, мол, починенный локомобиль не протянет и двух дней. Потом накинул две недели, два месяца… Машина работала. Наудюнас не посрамил себя. Хотелось ему покрасоваться и в глазах невесты Надежды, работницы с пуговичной фабрики. Когда он водил ее в кинематограф по воскресеньям, так было приятно видеть и свой портрет среди ударников.
Большая семья Наудюнасов всегда отличалась дружностью. Получив одобрение Надеждиного отца Григория Ларионовича, полного георгиевского кавалера, Иван женился и поселился вместе с родителями и женатыми братьями в собственном доме на Оборонной улице (колхоз «Мопр» преобразовали в совхоз, и старики получили за хозяйство компенсацию).
До 1940 года изменения в жизни Ивана Петровича Наудюнаса заключались лишь в том, что у него родилась дочь Роза да починенный с таким трудом локомобиль пришлось передать на украинский крахмальный завод.
Зеркальной фабрикой окончилась производственная работа Наудюнаса, и началась другая — советская и партийная. Вскоре после освобождения Западной Белоруссии его направили в Ошмяны организовывать сельсоветы. Там он получил первое ранение.
Случилось это так. Уже затемно прибежал местный активист: какой-то прохожий подозрительного вида спрашивал дорогу у его жены. Они тотчас бросились вслед; чужак стал отстреливаться, но его все-таки схватили и привели на заставу. Пограничники перевязали Наудюнаса. Неизвестный оказался крупным шпионом.
Шел март 1941 года. А июнь застал его работником укома маленького литовского местечка Свентянеле.
В воскресное солнечное утро Иван Петрович в майке и шлепанцах вышел на балкон. Он жил соломенным вдовцом и очень скучал без семьи; жена с пятилетней дочкой оставались пока в Витебске.
По дороге на бешеной скорости в круглом облаке пыли кто-то мчался на мотоцикле. Он бездумно следил за приближением мотоциклиста, пока с удивлением не узнал в нем уездного прокурора.
— Ты что, — закричал тот, закинув голову, — не знаешь, что война?!
— Какая?
— Немец на нас напал!
Меньше чем за минуту, по старой солдатской выучке, Наудюнас был одет, проверил пистолет, сунул запасную обойму. Не растерявшись, поставил охрану у единственного общественного здания — на почте. Но связи уже не было. Военком раздал винтовки. Они отходили оврагами на восток и видели, как воинский эшелон с лошадьми немецкий самолет забрасывал на бреющем полете связками гранат.
Пристроившись в хвосте какой-то колонны, обе их машины проехали по узкой дороге через Свентяны и попали в затор; передние шарахнулись обратно — из ржи ударила пулеметная очередь. Но отступать было некуда. С винтовками наперевес, в ожесточенном задоре, с криком «ура!», они яростно скатились в низину…
Через двое суток Наудюнас сдавал привезенные им партийные документы в Витебский обком. Коммунистов спешно рассылали по районам. Его заданием было остановить торфоразработки на Красном болоте, мобилизовать рабочих и колхозников на раскорчевку кустарника и выравнивание поля под аэродром.
Но над неоконченной посадочной площадкой кружили уже вражеские самолеты; когда по ним начали стрелять с земли, они закидали всю поляну бомбами. Контуженый Наудюнас, у которого онемела правая сторона, поковылял обратно к Витебску.
Город пылал. Домой он уже и не пробовал заходить; на улицах показались немецкие передовые части. Берегом пробрался на Поддубье. Ночь провел в кустах, а утром выглянул и увидал сквозь ветки, что по проселочной дороге на Лиозно на танкетках и мотоциклах тянутся фашисты. Дождавшись интервала, Наудюнас перебежал дорогу и, углубившись в лес, встретил блуждавшего, как и он, Леонида Логейко, директора протезного комбината. Логейко потерял ногу в боях на озере Хасан и носил протез собственного изготовления. При своем высоком росте он казался очень худым, а длинный нос его словно вытянулся еще больше.
— Что будешь делать? — спросил он. — Я оставлен в тылу по партийной линии. Присоединяйся.
Наудюнас согласился и принялся прятать партийный билет в голенище сапога. Логейко с сомнением наблюдал за его манипуляциями.
— Опасно держать при себе-то…
Но Наудюнас с неожиданной горячностью заартачился:
— Умирать буду, а с партбилетом не расстанусь ни на минуту!
Логейко не возражал.
Приходилось возвращаться в Витебск.
На Оборонной улице Наудюнас застал лишь погорелище. Жена ушла на фронт, а дочку отправила с дальними родственниками в тыл. Рухнула вся его прежняя жизнь — такая обыденная, незамысловатая, но какая же счастливая, как он понял теперь!
Из осторожности он не стал разыскивать братьев, а спустился в овраг, вымытый Витьбой и густо заросший садами, к домику рабочего Омелькина, знакомого ему еще по пуговичной фабрике. Жена Омелькина Ефросинья Харлампиевна поспешно увела детей. Мужчины заперлись.
— Ну что ж, Иван Петрович, будем пережидать лихолетье? — сказал Омелькин.
— Придется, Лаврентий Григорьевич. Только нашей советской души им не переделать!
— Нипочем, Иван Петрович!
Разузнав у Омелькина о теперешних порядках, Наудюнас отправился на биржу труда. Ему поставили в паспорте штамп. Логейко устроился на старом могилевском базаре в мастерской по ремонту медицинских инструментов; Наудюнас, неподалеку от него, часовщиком.
Немецкие офицеры, которые часто чинили у него часы, торопили:
— Работай шнель, рус. Завтра уходим на фронт!
Так он узнавал о передвижении частей. А часы ходили ровно столько, чтоб владелец их мог выехать из города. Один заказчик случайно задержался и в бешенстве прибежал обратно: «ур» встали.
Внутренне давясь от смеха, но внешне смиренно, Наудюнас сказал:
— Пан, не волнуйся, все исправим. Пойдет твой ур, как танк!
Танк… смелый советский танк, который протаранил врага, защищая памятник Ленина. Он все еще лежал перевернутый на обочине дороги, и немцы любили фотографироваться на нем. Видеть это было нестерпимо.
— Справим поминки по танкисту? — сказал однажды Логейко. Они подложили взрывчатку, которую доставили связные от партизан.
Рвануло так, что от любителей фотографий не осталось мокрого места, а полтанка перекинуло через дорогу…
За месяц до убийства старого Брандта Логейко спросил мимоходом, не говорит ли Наудюнас по-немецки?
— Нет.
— Жаль. Тогда отпадает.
Спрашивать ни о чем не полагалось, но позже, сопоставив факты, Наудюнас заподозрил, что и Логейко подумывал о ликвидации предателя. Весной они расстались навсегда. За Логейко немцы установили слежку и, посоветовавшись, друзья решили, что ему пора уходить. Глухой ночью Логейко и его жена покинули Витебск. Но до партизан они так и не дошли; их след потерялся где-то за Лиозно…
Через две недели Наудюнас увидел, что мастерская часовщика — второго человека из подпольной группы, которого он знал, — тоже закрыта. Что оставалось делать? Не чинить же, в самом деле, немцам часы, ожидая погоды?!
В ближайшую субботу он отправился к Омелькину, которому полностью верил. Они зашли поглубже в огород и, разговаривая шепотом, сели на меже. Там, в картофельной ботве, Наудюнас и ночевал, пока бывший односельчанин Мотыленко не переправил его в лодке через Двину, в партизанский край. Брат Мотыленко был оружейником у батьки Миная…