Страница 17 из 18
Саша снисходительно дернул плечом.
— Днем граница одна, ночью — другая. Помолчи пока.
Я услышала, как тоненько запиликала телефонная трубка. Саша отозвался:
— Дежурный слушает.
— Мне здесь подождать? — робко спросила я, когда он переключил рычажок.
— Сиди. Одной тебе нипочем дороги обратно не найти. А будить жену старшего лейтенанта я не стану.
Какой же тихой и пугающей была застава в ту ночь!..
Странно, что долгое молчание нас не тяготило. Саша был поглощен ночной заботой, а я ощущала себя выбившимся из сил пловцом, которого подобрали наконец на утлую, но сухую палубу.
— Вам не было, Саша, страшно в горах, когда вы только приехали? — спросила я через полчаса.
— Больше чем страшно, жутко даже! — охотно отозвался он. — У нас ребята стыдятся друг дружке про это говорить, но старший лейтенант сам знает. Был я новичком, он и со мной в ночной наряд ходил. Ничего не объяснял, просто идет рядом. И так понемногу лесные кикиморы, ведьмаки от меня отступают — и камень опять камень, как днем. Не лес надо мною хозяин, а я над ним. Без этого пограничником не станешь.
— А Лёня? — осторожно ввернула я.
Олень почесал льняной затылок.
— Думаю, ему проверку на прочность старший лейтенант производит. Ведь у космонавтов как? Будь ты семи пядей во лбу, а если этот… аппарат… ну… не в порядке…
— Вестибулярный, — подсказала я.
— Вот именно. На центрифуге мутит — куда же в ракету? Против несовершенств природы не попрешь.
— Лёня смелый, — с гордостью сказала я, припомнив, как отозвалась Василина о его походке. — Вверх лезет — за кусты не цепляется.
— Помолчи, — опять внезапно оборвал меня Саша.
Перед ним на щитке замигала лампочка. Олень одним
прыжком достиг спальни; что-то зашебаршило в теплой тьме за распахнувшейся дверью. Саша уже снова сидел перед своим щитком, когда, заправляя на ходу за ремни гимнастерки, трое встали перед ним.
— Взять собаку — и на левый фланг, — скомандовал им Саша. — Сработала система.
Потом он докладывал невидимому и далекому старшему лейтенанту, что выслал тревожную группу. А я совершенно уже не могла представить, что это — фантастика или действительность? Потому что начальник заставы и Лёня ушли, как я знала, в лес, а между тем стволы оказались звучащими и горы передавали по телефонным проводам не эхо, а живой человеческий голос старшего лейтенанта.
Я в одинаковой мере ждала и необыкновенного и страшного.
— Как вам не повезло, — сказала я Оленю, улучив момент, — что в ваше дежурство такие происшествия!
— А какие? — переспросил было Саша, но тотчас снова схватился за трубку. — Ага, — сказал он. — Так и доложим.
Когда вошел запыхавшийся старший лейтенант, Олень уже прежним, дневным голосом объяснял, что тревожная группа обнаружила след кабана.
— Ну и ладно, — устало сказал старший лейтенант. — А вы, ребята, спать отправляйтесь, — кивнул он нам с Лёнькой. — Поздно уже, не время для экскурсий.
Лёня тотчас взял меня за руку, и мы вышли, уже вдвоем, на дорогу. Она идет кольцами вокруг горы, на ней не заблудишься.
Серая звезда Венера встала на востоке, обещая близкое утро.
Мы шли молча, держась за руки. Я только спросила, не страшно ли ему было в такую темень в лесу у самой границы.
— Жуть! — ответил он точно так же, как и Саша Олень.
18
Изо всех пожеланий и напутствий, которыми нас щедро осыпали со всех сторон в вечер нашей свадьбы, самым важным, видимо, был все-таки короткий разговор между старшим лейтенантом, Лёней и Брусняковым. Это было где-то в середине свадебного застолья.
Посидев за одним обильно накрытым столом, мы тотчас перешли за другой — в квартиру начальника заставы, в ту самую комнату, куда покойный Лёнькин отец поселил некогда молодую жену, а сейчас их сын привел новобрачную, то есть меня. Все об этом поминали в каждом тосте, так что мне стало даже надоедать.
Но какой расторопной оказалась жена старшего лейтенанта! У нее в запасе была только одна ночь и полдня, а между тем на столе красовалось рыбное заливное, свиной холодец в глиняных мисках, салаты трех сортов и румяный, благоухающий пирог с грибами — потому что весенние грибы уже попадались на лесных просеках.
Среди гостей мы тотчас узнали черноусого председателя сельсовета, несколько часов назад соединившего наши руки не на год, не на два, а навеки; и Маричку — секретаршу, которая оставила запись об этом событии под порядковым номером двадцать два, что, конечно, к счастью: число четное; и достаточно знакомую нам Василину в пылающем абрикосовом джемпере; и совсем незнакомую сестру ее, мать нынешнего ужгородского студента, а также колхозного бригадира, нимало не походившего на чудовище, описанное Василиной; местного учителя математики с супругой-географичкой; седого фельдшера и молоденькую медицинскую сестру, его дочь, с которой мы стали шепотом обмениваться сведениями, как и где продолжать заочное образование.
Но прежде чем все сели, вернее, втиснулись за стол, производился ритуал вручения подарков. Нам преподнесли пару пуховых подушек с кружевными прошвами на наволочках, несколько домотканых конопляных скатерок, один лохматый шерстяной палас, который мог выполнять роль ковра и одеяла, три рушника, расшитых крестом, стопку глиняных мисок и резное деревянное блюдо — хочешь на стенку, хочешь под хлеб!
Я представляла, как такое княжеское подношение потрясет мою тетку!
И именно в этот момент поймала краем уха обрывок делового разговора трех мужчин, решавших наше с Лёнькой будущее. Старший лейтенант советовал не медлить с возвращением в Москву и через свой районный военкомат поскорее подавать заявление о приеме в пограничную школу, потому что занятия начинаются в августе. Брусняков же объяснял Лёне, как надо составить заявление, напирая на биографические данные.
Павел Никодимович воодушевился и очередную стопку поднял уже за то, чтобы в самом скором времени ему довелось послужить на одной заставе с сыном, как он служил некогда с его отцом.
Я чуть не прыснула. То-то обмишурилась моя тетка, думая, что выдает племянницу в профессорский дом, полный всякого добра, с дубовыми дверями и бронзовыми ручками при них, а на самом деле мы с Лёнькой проживем всю жизнь по-походному, и мои платья, окутанные простыней, будут висеть на гвозде рядом с его шинелью.
Я так старательно пыталась подавить неуместный смех, что глотнула полную стопку. Лёня стал колотить меня в спину; потом все закричали «горько», и мы смущенно поцеловались, хотя я еще кашляла как оглашенная.
Наверно, чтобы приободрить нас, поднялся седой фельдшер и, искоса поглядывая на собственную дочь, тоже приблизившуюся вплотную к порогу взрослой жизни, пожелал с чувством.
— Молодому человеку, — сказал он, — поскорее проявить себя храбрым, принципиальным мужчиной, защитником всего слабого и доброго на земле, а новобрачной подольше оставаться такою, какой мы узнали ее сегодня и полюбили: девочкой, счастливой при всяких обстоятельствах!
Все пожелали со мной чокнуться. В глазах у меня поплыл мягкий приятный туман, и я не заметила, как тосты свернули с проторенной дорожки. В какую-то минуту все торжественно встали и выпили в молчании за светлую память капитана Колыванова, отца Лёни, который остался навечно лежать в земле Верховины.
Потом пили в память моей мамы, и я чуть не заплакала, подумав о том, как тихая, скромная мама была бы удивлена и обрадована, узнав, сколько хороших людей собралось за столом в честь ее дочери.
Но еще больше изумилась бы, видимо, другая мать, которая бродит сейчас по пустой квартире, отворяя перед собой дубовые двери. Уж она никак не могла предположить, что и о ней не скажут тут плохого, прощая ради выросшего сына постыдное бегство…
19
Ах, какой это был хороший вечер и как он быстро кончился!
Мы возвращались по осыпающемуся склону, над головой мерцал звездный свет, а в руках мужчин вспыхивали электрические фонарики, вырывая из темноты то горбатый камень, то корень, похожий на капкан, то нахохлившийся можжевеловый куст.