Страница 4 из 17
– Чудно! Так и сказал? – подивился старец.
– Так и сказал, истинно говорю, – повторил Никон.
– А дальше-то что было? – спросил Елеазар.
– Проговорили мы с ним всю ночь. А о чем, уже и не помню. Когда рассвело, он незаметно исчез… – с сожалением промолвил Никон и замолчал, уставившись на догорающий огонь. Было слышно, как внизу глухо шумит море. Ветер усилился, принеся с моря холод и сырость.
– Вот как бывает.… До чего чудны дела твои, Господи… – задумчиво протянул старец.
– А я вот что думаю, это меня Господь так испытывает на прочность, и посылает тяжелые испытания, – неожиданно вскинув голову, воскликнул Никон, – как будто ждут меня впереди столь великие дела, что сам великий государь окажет мне милость, – благоговейным срывающимся голосом пробормотал Никон и поднял палец кверху, как будто грозно повелевая. Черные глаза его загорелись неукротимым внутренним огнем.
Старец поразился. Его напугала и смутила неприкрытая горячая страстность в голосе Никона. Откуда в сидящем рядом с ним незнакомом человеке такая искренняя убежденность и вера в собственное высокое предназначение? Но он не услышал главного: не было в Никоне знакомого Елеазару кроткого духа и тихой покорности, столь привычных для людей, смирившихся с превратностями своей судьбы и тяжелыми лишениями и твердо избравших тяжелую жизнь отшельника. Напротив, рядом сидел человек с сильным, непокорным и гордым характером.
– Что же ты замолчал, брат? – осторожно спросил он его.
– Тяжко мне…, так тяжко, – с жалостным вздохом откликнулся Никон. – Вот если бы ты разрешил мне остаться, так сразу душе моей стало бы легче.
– Ты от мирских тягостей и лишений бежишь, а здесь тебя другие тягости ждут, – заметил старец.
– Здесь тягости физические, я их не боюсь, – убежденно промолвил Никон.
Но Елеазар с сомнением покачал головой и спросил:
– Готов ли ты умерщвлять свое тело беспрерывным голодом и постом, ночными бдениями, готов ли носить на голом теле жесткую колючую власяницу, а пищу добывать в тайге на охоте? Готов ли навсегда посвятить свою жизнь смиренному служению в монашеской одинокой келье, не ропща на Него за крест, который сам выбрал и будешь нести? А главное – готов ли ты во всем руководствоваться Его волей? Готов ли усмирить гордыню свою, жажду власти, сребролюбие, стать покорным и добрым послушником? Не всякий на это готов. А ты?! Не обманешь ли ты Его, меня и себя?
Никон вздрогнул и поспешно кивнул.
– Готов и ничего не желаю более. Яви милость, позволь остаться возле тебя и стать твоим учеником и послушником, – попросил он.
Старец подумал.
– Я-то позволю… а только вижу, что не смирился ты с уходом от мирской жизни. Славы и величия жаждешь. Жива в тебе страшная гордыня, и замыслил ты иметь власть над людьми, потому и пошел её искать… власть. Ибо тебе было предсказано: «Быть великим государем над русскими праведниками…» – сказал Елеазар и замолчал.
«Откуда ему известно?» – с благоговейным ужасом подумал Никон, и душа его похолодела.
– Почему ты так говоришь? Откуда знаешь? – дрожащим голосом спросил он.
– От Него, – спокойно и уверенно произнес Елеазар. И Никон понял: тот знает и видит его насквозь.
– Вот за что ты меня мучаешь… – сокрушенно протянул он и с обидой прибавил: – Ведь я прошел тысячу верст из Москвы сюда, а ты меня гонишь…
– Не гоню. Оставайся, – разрешил Елеазар.
– Спасибо, отец, – взволнованно промолвил Никон. Глаза его повлажнели, и он с надеждой взглянул на старца.
– Предсказываю тебе, раб Божий Никон, что будешь ты, избран царской милостью на высший духовный сан московским патриархом. Но от замыслов и деяний твоих произойдут на матушке нашей Руси такие ужасные и великие события, которые никому не дано уже остановить…, – торжественно произнес Елеазар и обреченно понурил голову.
– Что ты, что ты! О чем толкуешь? Я никому зла не желаю! – в смятении вскочил Никон и весь аж, затрясся. – Да откуда же тебе известно, что я стану патриархом?
– Известно, – отрезал старец, и испытующе взглянул на Никона. – А ты сам? Разве не желаешь патриарший сан получить?
Сразу не найдя, что ответить, Никон неуверенно пожал плечами и в смущении отвел глаза.
– То-то и оно… – протянул старец и умолк.
Никон первым прервал молчание.
– Маюсь я, отец. Ох, маюсь. Скитаюсь по земле, как перекати поле. Устал.… Подскажи, как жить дальше, какой дорогой идти… к чему стремиться? Вся душа дрожит от тяжких дум.
– А ты не поддавайся. Гони тяжелые думы прочь. Коли останешься здесь, то Господь сам выведет тебя на правильную дорогу. А ты Его за это благодари. Эх, брат мой, мне ли тебя учить? Все-то ты и без меня уже знаешь… – с мягкой укоризной воскликнул Елеазар и добавил уже будничным голосом:
– Пища у нас скудная. Что сами раздобудем, то и едим. Дни и ночи проходят в молитвах, постах и уроках. Братья живут в своих кельях далеко друг от друга одинокими затворниками, не докучают друг другу пустыми разговорами, сторонятся. А зимой перебираемся все в общие жилые хоромы при церкви. Так и коротаем студеную пору. Пока построишь жилье, можешь пожить у меня.
– Спасибо, – ответил Никон, и вновь глаза его полыхнули из-под насупленных бровей мятежным и неукротимым огнем. Елеазар вздрогнул.
На следующий день Елеазар отвел Никона к старцу Даниилу. Его келья располагалась в полутора верстах от монастырского подворья. Старец давно болел. И теперь смиренно лежал на скамье с закрытыми глазами и сложив руки крестом на груди и приготовившись помирать.
Когда Никон следом за Елеазаром протиснулся внутрь кельи, он увидел в углу на лавке сидящих старцев Кирилла и Феофила.
В изножье больного сидел невысокий и седенький старичок, похожий на высохшую щепку, со сморщенным маленьким личиком и реденькой бородкой. Это был старец Амвросий. Завидев гостей, он энергично вскочил и подошел к вошедшим. С любопытством оглядев Никона, он перекрестил его крошечной ладошкой и зачастил:
– Как величать-то тебя, голубчик? Какой ты, большой, да важный… – простодушный и звонкий голос Амвросия звучал, как сбегающий по камням ручей.
– Никон я, – сказал ему Никон. А встретив доверчивый и простодушный взгляд Амвросия, в невольном смущенье отвел свой взор. На него глядели глаза старика с душой ребенка, чистой и ясной, как слюдяное стеклышко на весеннем солнце.
– А к нам пришел спасение искать своей душеньке от лиходейства и мерзкой погибели, – сочувственно затряс седой головенкой Амвросий.
Никон испытывал неловкость от того, что не знал, куда ему девать ставшие неуклюжими свои длинные и огромные руки под прицелами любопытных стариковских взглядов. Украдкой он и сам разглядывал их, про себя отметив, что Амвросий, и болящий Даниил, оба носят на теле колючую, свалявшуюся в твердый камень верблюжью власяницу.
– В Писании сказано, что всякий грешник, который обратиться на путь правды, спасет душу от смерти. Ты правильно поступил, что испугался грехов и пришел к нам за правдой. Это Господь привел тебя. Он тебя и простит, как покаешься, – изрек Амвросий и улыбнулся.
Никон и Елеазар подошли к больному. Больной беспокойно зашевелился и приоткрыл затуманенные жаром выцветшие глаза. Увидев над собой низко склонившуюся черноволосую голову незнакомца, вздрогнул и, приподняв прозрачную слабую руку, судорожно перекрестился.
– Явился волк в отару… – едва слышно пробормотал и сильно закашлялся. Сухой надсадный кашель бил тщедушное слабое тело Даниила, разрывая его простуженные легкие. Внезапно больной умолк и, открыв рот, бездыханный повалился навзничь.
Никон мгновенно подхватил обмякшее невесомое тело и энергично затряс. Спустя мгновенье старец очнулся. Увидел, кто поддерживает его, и с испугом оттолкнул руку чужака. Но Никон, не обращая внимания, заботливо уложил старика обратно на жесткую лежанку. Маленькое высохшее личико Даниила сморщилось, как от обиды и исказилось. Из темных провалов его глазниц бежали ручейки слез. Костлявая грудь под колючей и жесткой власяницей судорожно вздымалась при каждом неровном тяжелом вздохе.