Страница 2 из 17
К полудню, когда солнце начало припекать, он вышел к стоящей на лесной опушке ветхой часовенке, за которой виднелась потемневшая от времени избушка. С правой стороны в овражке поблескивало под неяркими лучами солнца небольшое озерко, вокруг которого светло-зеленым ожерельем хороводились молоденькие березки и елочки.
Незнакомый старец в льняной, болтающейся на худом теле рубахе копался на огороде возле избушки.
– Помогай тебе Боже, отец, – сказал ему Никон.
Старец выпрямил спину, прищурил выцветшие глаза и улыбнулся:
– И тебе бог в помощь, голубь. Долго же ты шел к нам. Я знал, что ты к нам придешь.
– Откуда? – удивился Никон.
– А мне дятел про тебя настучал. Он и сейчас стучит, послушай… – усмехнулся старец, пожевал сухими бесцветными губами и добавил:
– Звать-то тебя, как?
– Никоном.
– А меня Феодосий. Тебя, поди, Пимен сюда вел, да и оставил на полпути?
– Да. Плохой оказался человек. Не понимаю, почему он так поступил, – сказал Никон, поражаясь, откуда старцу известно, что с ним случилось.
– Э…милок. Ты же знаешь, чтобы узнать человека, с ним надо не один пуд соли съесть… А почему он так поступил: то ли по глупости, то ли уму… Кто ж его разберет? Афанасий вот давеча сказал, что он так людей на крепость духа испытывает.
Вздохнув, Феодосий вытер лоб льняной тряпицей и, нагнувшись, продолжил работать.
– Я помогу, отец, где взять лопату? – спросил Никон.
– В сарае, милок.
Вдвоем они быстро перекопали весь огород. Пока счищали с моркови и со свеклы землю, из кельи вышел маленький и седой старец Афанасий. Он был бос. Маленькая высохшая голова тряслась от слабости. Подойдя, он остановился перед Никоном и с ласковой улыбкой заглянул ему в лицо.
– А я слышу – люди разговаривают. Вот вышел посмотреть, кто пришел. Спасибо, что навестил нас, голубчик. А мы тут одни живем. Ты откуда идешь?
– Из Москвы.
– Далеко… – подивился Афанасий и спросил: – Куда ж путь держишь?
– Хочу к Елеазару на Анзер.
– Ох, и дорога у тебя трудная…, – покачал головой Афанасий и вздохнул.
– А может, ты от суда бежишь? – полюбопытствовал Феодосий.
– Нет, – обиделся Никон, – я плохого никому не делал.… Один остался: без семьи и детей…умерли они. Вот и скитаюсь теперь бобылем по свету… – он осекся и понурил голову.
Старцы сочувственно переглянулись.
– Эх, голубчик… – протянул Афанасий. – Нелегко тебе пришлось. А ты не грусти, голубчик, время всё лечит. Что в скит идешь – это хорошо. Только тебе там, ох как трудно будет. Ну да храни тебя Господь, – старец тихо вздохнул, перекрестил Никона дрожащей рукой и, повернувшись, поплелся обратно в келью.
Никон расспрашивал Феодосия об Елеазаре, о жизни в скиту. Феодосий давно не видел людей и охотно рассказывал.
– Я бы к Елеазару уже завтра поплыл, только лодки нет, – посетовал Никон.
– А ты нашу возьми.
– Спасибо, отец. Да ведь у меня с собой ничего, кроме каноника нет. Все деньги Пимену отдал.
– Нам ничего не надо. Нас огород и лес кормят. Будешь на острове, отслужи панихиду во здравие, – успокоил его старец. – Как доберешься, лодку оставь возле часовни на мысе Кеньга. Местные рыбаки её знают. Они и привезут её обратно.
Подкрепившись супом из репы, горячей ржаной лепешкой и свежими огурцами, запив козьим молоком – у старцев водились коза, куры и утки – Никон спустился к озеру. Осмотрел лодку и хорошенько просмолил щели.
На следующее утро, поблагодарив старцев и поклонившись, он перевязал грудь пеньковой веревкой, и как бурлак поволок лодку за собой по земле. Только теперь добирался уже не медвежьими тропами, какими до этого вёл его Пимен, а широкой просекой, которую ему указали сердобольные старцы.
К полудню он вновь очутился на знакомом берегу.
Ветер переменил направление и усилился. Море сделалось беспокойным, волны с шумом нахлестывали на разбросанные камни. Никон поежился от холода.
Решив подождать, пока море успокоится, он привязал лодку к валуну и углубился в лес. Наломав веток, елового лапника и широких листьев папоротника, он соорудил на поляне шалаш. С помощью кресала разжег костер и заварил кипяток. Утолив голод ржаными лепешками – угощением старцев, запил отваром из черничных и брусничных листьев и, укрывшись от комаров и мошки пустым мешком, заснул как убитый в мягких еловых лапах.
На рассвете проснулся от того, что холодный дождь мочил ему ноги и руки. Вода просачивалась через дыры в шалаше. Верхушки озябших деревьев, скрипя, качались над ним и глухо шумели.
Ожесточенно обругав непогоду, Никон рывком встал и почувствовал, как в затекших ногах и руках по жилам острыми иглами побежала и запульсировала разогнавшаяся кровь. Он содрогнулся от охватившего его озноба. Усталые тело и душа изнемогали, страдая от пронизывающего сырого ветра, холода и изнурительного нервного напряжения. Мокрая холодная одежда облепляла озябшее тело. Судорожно схватив мешок, он бросился к берегу.
От непрерывного моросящего дождя всё пространство вокруг опять было грязно-серым, гнетущим. А беспокойное море, качающееся в туманной мгле, подавляло безысходностью. С тревожными всплесками волны набегали на берег и откатывались прочь, оставляя после себя грязную беловатую пену.
Оставаться и ждать, пока закончится дождь и улучшится погода, показалось ему невыносимым. Лихорадочное волнение, терзающее его последние дни, достигло своего апогея и настойчиво гнало вперед.
Дрожа от озноба, Никон неуверенно шагнул в ледяную воду. Сел в лодку, оттолкнулся и поплыл. Со жгучей тревогой вглядывался он в обступивший его со всех сторон дождливый туман, страстно желая предугадать, что ждет впереди.
Ранним утром преподобного Елеазара разбудил неровный и дробный стук о дверной косяк. Разлепив воспаленные от долгих ночных бдений глаза, он привычным взором обвел закопченные стены, маленькое слюдяное окошечко, проверяя, взошло ли солнце. Но наступающий день был также ненастен и хмур, как и вчерашний. Моросил надоевший дождь.
Елеазар перевел взгляд на распахнутую дверь и на фоне серого мокрого неба увидел нескладную огромную фигуру человека в черной монашеской рясе.
Старец опустил с остывшей печи худые босые ноги. Перекрестился дрожащей рукой на строгий лик Спасителя в красном углу. Поправил подрясник и, подойдя к человеку, спросил:
– Ты кто?
– Я Никон, – глухо ответил человек и сглотнул. Кадык судорожно дернулся на его худой и вытянутой шее. – Пусти меня в избу, праведник. Издалека иду, – пояснил он и снял с головы мокрый колпачок. Продрогший измученный облик незнакомца говорил, что он не лжет.
Елеазар посторонился. Войдя в келью, незнакомец первым делом отыскал глазами иконы и широко взмахнув рукой, истово перекрестился.
– Устал, поди, с дороги-то? – спросил вежливо старец и вгляделся в пламенеющие внутренним огнем глаза незнакомца. И вдруг содрогнулся от того, что в них увидел. Тревожно забилось сердце.
– Устал. Дождь под утро сильный припустился, а я шел пешком. Далеко идти от причала… промок, – подтвердил тот. – Позволь присесть?
– А чего же, садись, – разрешил Елеазар.
– Мне бы водички… – сказал незнакомец.
Старец взял со стола ковшик и пошёл к бочке с водой у двери.
Никон присел. Положил грязный мешок на пол и задвинул ногой под лавку. Опустил усталую голову на грудь и замер.
Старец вернулся и подал ему ковш. Но незнакомец уже спал. Грудь его мерно вздымалась, растрепанная черноволосая с проседью голова клонилась все ниже и ниже. Он бы упал, но старец бережно прислонил его спиной к стене. Постоял, внимательно разглядывая спящего. Потом подошел к иконостасу и встал на колени. Пока молился, гость спал.
Старец вышел наружу. В дождевом тумане сбоку расплывались очертания часовни Николая Чудотворца. Огород был за кельей. Туда Елеазар и пошел, глухо бормоча молитву. С трудом вытащил из воды, покрывшей землю, репу и брюкву для супа. Вернулся и застал своего гостя стоящим перед иконостасом и разглядывающим лики святых.