Страница 11 из 20
Заметила взволнованно заблестевшие глаза и смущенную радостную улыбку, которую Феодосия и не старалась скрыть, торжествующе улыбнулась.
– Что скажешь?
– А что сказать? Как Марья Ильинична решит, и батюшка наш с братьями благословенье дадут, так пусть и будет. Подчинюсь их воле, – промолвила Феодосия и, подняв на сестру ясные глаза, строго добавила:
– Пресветлая государыня всем нам великая заступница! Худого мне не пожелает: за дурного человека не посватает. Я ей как матери родной верю. А про батюшку и братьев и вовсе супротив сказать не могу! Все они желают нам с тобой, Евдокия, добра и счастья! – в ее голосе прозвучала такая убежденность в сказанном, что Евдокия сразу и безоговорочно поверила ей.
– Кому ж, как не им нам с тобой довериться? Я перечить не стану! Если Бог так ссудит – пойду замуж за боярина Глеба Ивановича, – степенно заключила Феодосия и замолчала. Сидела, наклонив голову и задумавшись. Неторопливыми движениями отгоняла от лица настырно жужжащую мошкару.
В уютной, примятой молодыми телами травяной ложбинке было прохладно. Монотонно стрекотали кузнечики. Тихо шелестела трава, склоняясь над лицом, навевая сон и создавая ощущение покоя.
– Счастливая, – протянула Евдокия и мечтательно поглядела на плывущие облака.
– Я-то? Конечно, счастливая! Глянь, посреди какой красоты лежим с тобой, – отозвалась Феодосия и улыбнулась.
– Зря смеешься, я и правда, за тебя очень рада, – с облегчением вздохнула Евдокия. Она приподнялась на локте, искоса взглянула на сестру и вдруг выпалила:
– А вот Анна Ртищева, поди, и не рада!
– Ты чего о ней вспомнила? – Феодосия вопросительно посмотрела на сестру. Но та загадочно пожала плечами.
– Да так что-то…
– Э нет, сестрица. Начала, так теперь-то уж и выкладывай. Ну что там еще случилось? – спросила Феодосия.
Евдокии как будто того и надо было, чтобы ее попросили, сразу возбужденно затараторила:
– Я-то как пошла к воротам, так она меня и окликнула. Видать, тоже в окошко глядела и видела, как Глеб Иванович-то выехал за ворота. И не смотри, что царицына кравчая, позабыла про всякую стать и важность, так ее любопытство разобрало! Подскочила и давай выспрашивать о тебе. Только я ей ничего не сказала!
– Так она уж, поди, все узнала, – промолвила Феодосия.
– Царица не скажет. А батюшка и братья подавно. От кого же узнать? Да и мы не расскажем! Вот пускай и отгадывает загадку, – настаивала Евдокия.
– Ну ладно. Пока не будем говорить. Только шила в мешке не утаишь, итак скоро весь двор узнает, – возразила Феодосия. Причина нелюбви сестер Соковниных к царской кравчей боярыне Анне Михайловне Ртищевой (в замужестве Вельяминовой) была проста: та была хитрая, завистливая и острая на язык, много сплетничала и любила плести интриги.
Из травы к ним выбежала трясогузка. Сестры переглянулись между собой, улыбнулись.
– Смотри-ка, подслушивала, – прошептала, улыбнувшись, Феодосия.
– Ишь, как гузкой трясет! – воскликнула Евдокия и взмахнула рукой. Испуганная птичка вспорхнула и улетела.
Сестры дружно прыснули в ладошки.
– Упорхнула к твоим жаворонкам. Любишь их слушать, – с ласковой укоризной промолвила Евдокия.
– Люблю… – подтвердила Феодосия. Легко вздохнув, прибавила:
– Теперь, Бог даст, не одна буду слушать. Ну, пойдем домой, пигалица моя.
Боярин Морозов Глеб Иванович был одним из самых завидных женихов по Москве, потому что приходился родным братом самому боярину Морозову Борису Ивановичу, любимому дядьке государя. И хотя после прошлогоднего бунта положение боярина пошатнулось, влияние его на государя осталось незыблемым.
На большом дворцовом подворье Коломенского, когда государь приезжал отдыхать, всегда было многолюдно: под ржание лошадей и кудахтанье птицы, доносящееся с конюшенного и животного дворов, дворовые люди сновали взад и вперед. Челядь спешила с хлебного двора в столовые палаты, перенося огромные корзины и подносы с горячими и ароматными хлебами и калачами. Из кладовых – на сытный двор за напитками. И снова бегом в престольные палаты: накрывать столы для обеденной трапезы. Скоро вернется с соколиной охоты государь со свитой.
Царский дворец в Коломенском был, возле которого происходит многоголосное и шумливое столпотворение, – сказочно красив. Своей роскошной отделкой, изысканной филигранной резьбой по дереву он вызывал восхищение у всякого впервые его увидевшего. На восточной его стороне располагались передние хоромы. В северной части – большая столовая под кубической кровлей. В центре дворца на вершине красовался глобус с изображением льва и единорога. На третьем ярусе возвышались терема и чердаки с шатровой кровлей. Вершины шатров были украшены двуглавым орлом. Башни высокие, но не массивные, они будто парили в прозрачном воздухе.
Возле высокого дворцового крыльца, украшенного замысловатой резьбой, переминались с ноги на ногу два стрельца в длинных красных суконных кафтанах с белой через левое плечо перевязью «берендейкой», в атласных шапках с заломами. Когда сестры Соковнины приблизились, парни расправили плечи и приосанились. Один из них бойко спросил у боярышень:
– Много ли ягод набрали, красные девицы? Ох, и испробовал бы я сейчас, вкусна ли сладкая ягода да с боярской белой рученьки, – он широко улыбался, с удовольствием разглядывая милые девичьи лица.
– Подставляйте ладони, – ответила Феодосия и, весело переглянувшись с сестрой, от души насыпала в руки стрельца малины.
– Спасибо, красавицы! Ввек не забудем вашей боярской милости! – стрельнул глазами в зардевшееся девичье лицо довольный стрелец и поклонился.
– Что уж там. Кушайте на здоровье, – сдержанно ответила Феодосия.
Тот враз посерьезнел и кивнул товарищу, чтобы опустил саблю и пропустил боярышень.
– Государыня, матушка спрашивала о вас.
Феодосия кивнула и легко взбежала на крыльцо. За ней стрелой взлетела Евдокия.
– Вот чудные-то, – шепнула она и прыснула в ладошку. Через плечо задорно оглянулась на стрельца. Тот заметил девичий взгляд, подмигнул вслед.
– Евдокия, снеси лукошки на поварской двор и обожди меня в светлице. А я поднимусь к царице, – велела Феодосия сестре.
Евдокия не спорила. Порывисто кивнула и, развернувшись, направилась к лестнице на второй этаж в женскую светлицу, в которой девушки обычно занимались разными рукоделиями, вышивая шелком и золотом.
Феодосия шла по царским палатам легкой быстрой походкой, с достоинством отвечая встречным боярам и боярыням на поклоны, здороваясь с теми, кого не встретила с утра. Ее провожали восхищенные, а порой и завистливые взгляды.
Постучавшись в царскую опочивальню и услышав разрешение войти, она толкнула красочно расписанные узорочьем двери. Стены царицыной опочивальни были увешаны роскошными турецкими и персидскими коврами, мозаичными и маслом написанными картинами, зеркалами в тяжелых золотых рамах с подсвечниками по бокам. С потолка, украшенного разноцветными изразцами, свешивалась позолоченная люстра с хрустальными поставцами для свечей.
Царица Мария Ильинична сидела на оббитом позолоченной кожей стульчике у распахнутого окна, через которое свешивала ветки раскидистая высокая береза. С нежным умилением смотрела царица на лежащего под прикроватным парчовым балдахином, дрыгающего голенькими ножками ребенка, цесаревича Дмитрия. Нянька недавно принесла его с прогулки. Кормилица Улита, приняв ребенка, торопливо переодевала его из выходной нарядной одежды в простую, не стесняющую движений, льняную рубашечку.
– Дитятко! – глубоким певучим голосом позвала сына Мария Ильинична. – Погляди на меня, соколенок. Милушка мой…
Но Дмитрий не смотрел. Внимание ребенка привлек качающийся над ним простенький крестик, висящий на шее Улиты. Недолго думая, цесаревич ухватил его ручонкой и потянул на себя. Кормилица нагнулась.
– Ах ты, светик, ох, озорник. Кто это балуется! Ах, радость какая, – ласково приговаривала Улита, осторожно вытягивая из детских ручонок крестик и ловко подхватывая ребенка на руки. Подложив под спину атласную подушечку, она присела на постель, удобно облокотилась и привычным движением расстегнула лиф. Приложила маленький ищущий ротик цесаревича к тяжелой груди. Вначале тот выплевывал грудь и недовольно морщился. Но запах побежавшего из груди молока быстро привлек его внимание. Малыш жадно присосался к груди кормилицы и сладко зачмокал. Сосал он недолго. Грудь была тугая, и младенцу приходилось прилагать усилия. Он быстро утомился, закрыл глазки и выпустил грудь. Кормилица ласково потрепала его по бархатной щечке. Младенец приоткрыл сонные глаза, подрыгал свободной ручкой и снова принялся сосать.