Тайна черного камня

И Долов согласился. Не подумал, что стушеванное годами горе вновь навалится неожиданно на родителей, оставшихся на склоне лет своих совсем одинокими. Он видел сейчас, какая допущена ошибка, видел, что с Верой Петровной в любой момент может случиться тяжелый обморок.

— Лида, — тихо обратился он к жене, — давай на машину и аптечку вези сюда поскорей.

И хотя аптечка не понадобилась, Виктор Семенович и Вера Петровна отказались от ужина, который предполагалось провести торжественно, и Долов с Лидой отвезли их домой. А через несколько дней старший лейтенант Долов вновь пригласил Омбышевых в гости. На этот раз Виктор Семенович рассказал пограничникам о первом бое, о том, что оставшиеся в живых пограничники почти все вернулись сюда, но уже офицерами. А он сам — подполковником, на должность начальника штаба отряда.

Молчали солдаты. Но вот поднялся один пограничник. Невысокий, хрупкий. Пригладил рукой русый ежик.

— Мы ровесники Шаталова, Жибруна, Мазина. Им так и осталось девятнадцать, как сейчас нам. Случись такое сегодня, не отступим и мы без приказа. Вот мы памятник поставили, фамилии на цементе выбили. Теперь вот и о бое знаем. А через двадцать — тридцать лет кто об этом расскажет? Музей нужно сделать на старой заставе. По всей границе музеи поставить. Своими руками, как дань ровесникам нашим. Нельзя нам одногодков своих забывать!

Часто потом ездил Виктор Семенович на заставу. То просят его показать, где траншея проходила, то посмотреть, так ли выглядел блиндаж после разрыва бомбы. Лейтенанту Малюгину рассказывал о каждом солдате, погибшем в первый день войны. Писал он вместе с лейтенантом письма в те края, откуда солдаты призывались. А однажды…

— Давайте, товарищ подполковник, теперь и о себе расскажите, — попросил начальник заставы. — Ваш портрет и описание службы должны висеть в музее…

— С двадцать шестого началась моя служба. Много трудных лет, не меньше и радостных. Уж не припомнить всего. Тем более вот так, сразу. Приезжайте в гости, вместе с Лидой, за чашкой чаю и порасскажу. С Верой Петровной вспоминать будем.

Приехали Доловы в воскресенье. Лида и на этот раз привезла букет полевых цветов.

— Вы пока цветы к месту определяете, — сказал, обращаясь к женщинам Виктор Семенович, — да стол накрываете, я о сорок четвертом расскажу, — и, повернувшись к старшему лейтенанту, показал рукой на белое двухэтажное здание: — Вон через дорогу — детский сад. Там и располагался штаб отряда. Только границу фронт перевалил, нам приказали участок принимать. Едем колонной сюда, машина головная на мину напоролась. Засада в лесу: фашисты и оуновцы. Так в отряде служба началась. Почти каждый день стычки с бандитами. Меня в самом начале сорок пятого ранило в ногу. Хотели в госпиталь отправить, я отказался. Рана легкая, кость чуть-чуть зацепило. Правда, в лес на операции не мог ездить, вот и проверял тех, кто из германской неволи возвращался. Много людей шло. Парни и девчата. Заводят, помню, девушку, платье на ней ветхое и будто на жердочку надетое. В чем только душа держится? Дал команду, чтобы обед поскорее принесли. Как увидела она хлеб, схватила его, целует, прижимает к груди. Смотрю, а у самого слезы в глазах. У другой девушки туфля модельная, лакированная. Одна. Зачем, спрашиваю. На память, отвечает. Этой туфлей, говорит, хозяйка меня каждое утро по голове била, прежде чем за стол сядет завтракать. И во время завтрака тоже. Я стою, говорит, на коленях у ее ног, а она колотит. Пригляделся я, а у нее вся голова в коросте.

Много народу тогда шло. Худые все, в чем только душа держится. Видишь, намучился в неволе человек, домой спешит, а ты его проверить должен. Но иначе нельзя. Под беженцев из неволи агентура маскировалась. Несколько человек разоблачили мы тогда.

Бои с бандитами, охрана границы, строительство новых застав, учеба — в общем, на галопе шли, на рысь себя даже не переводили. Года лишь через полтора спокойней жизнь стала. Перевели дух немножко. А я отслужил свое. Остался в своей квартире, хотя отряд переехал в другой город. Скучаю без пограничников. Квартиру бы и там дали, да здесь могила сына. У Веры друзья. В войну рисковали жизнью. Вот, пожалуй, и все об этом периоде службы. Пойдемте в дом, а то женщины заждались нас.

В тот день он и показал именную шашку. На чуточку потемневшем от времени серебре ножен чеканка выглядела особенно хорошо. А клинок дамасский, как пучок лучей. Старший лейтенант с восхищением рассматривал шашку. Лида тоже. А когда рассказал, за что вручено это именное оружие, Лида взяла шашку, нежно, как драгоценность хрупкую, и поцеловала. А потом восторженно произнесла:

— Молиться на вас с Верой Петровной нужно. Шапки снимать и кланяться в пояс!

Усмехнулся он в ответ:

— На божницу, значит?

Непривычно и даже неприятно прозвучала восторженная похвала, но подумал: «Простительно. Девчонка еще. Поживет на границе, поймет, что к чему».

…Виктор Семенович даже не представлял себе, как он, пограничник, мог поступить иначе. Да, на границе чаще всего стреляют без предупреждения. Но не бросать же заставу, чтобы увозить жену и ребенка подальше от пуль. А в тот раз даже выйти из окопа было невозможно до самого вечера.

Тогда он служил на Дальнем Востоке. Окончил школу красных командиров — и на границу. Замом вначале назначили, потом уж и начальником заставы. Женился на Вере, через год у них родился сын. Назвали Аликом. Время тревожное было. Самураи клинки точили, чтобы Дальний Восток отхватить. Гоминьдановцы наглели, поглядывали волчьими глазами на русскую землю. На КВЖД советских железнодорожников арестовали. Совсем осложнилась обстановка. Пограничники знали и предполагали, что и на границе чирики, гоминьдановские солдаты, начнут устраивать провокации. Так и случилось. Полоснули белокитайцы по заставе из пулеметов и винтовок на рассвете. Стреляют, а границу не переходят. Коварно действуют. Терпение испытывают, выманивают к себе, чтобы потом завопить на весь мир: «Захватчики!» — и оправдать провокацию на КВЖД. Но пограничники не вышли из окопов и блиндажей до приказа.

Когда началась стрельба, Вера схватила сына, в одеяльце укутала и вместе со всеми побежала в окопы. Час прошел, а пули свистят над головой, впиваются в заставские стены, крошат стекла. Алик уже плакать начал, требует, чтобы перепеленали его.

— Сейчас, Вера, я на квартиру сползаю, принесу пеленки.

— Так и пущу я вас, — прервал его старшина заставы. — Хотите, чтобы застава осталась без начальника, жена без мужа и сын сирота?

Сказал и вышел из блиндажа. Омбышев за ним, а у выхода стоит парторг Аничков.

— Не дури, Виктор. Полезешь следом, уважать перестану.

— Значит, мне под бабий подол?!

— Нет! Смотри за врагом и думай, как отбивать станем, если полезут. Командир ты у нас. Понял?

Тоже из блиндажа вышел — и к солдату:

— Помоги-ка выпрыгнуть.

Вот и обратно ползут. Старшина первым в окоп на солдатские руки свалился. Подает Вере вещевой мешок, набитый байковыми портянками.

«Самый раз для Алика. Теплые, мягкие».

И Аничков ползет, тянет за угол солдатскую постель. Медленно ползет, осторожно подтягивает матрас, все на подушку поглядывает, которая комком снега бугрится на постели. Когда до окопа осталось метров тридцать, подушка все же скатилась с матраса. Чертыхнулся Аничков и обратно пополз. А пулемет с той стороны захлебывается.

— Заткнуть бы ему глотку, — буркнул кто-то из красноармейцев.

Уложил Аничков на матрас подушку, метров десять прополз, она опять скатилась.

— Брось ты ее! Брось, говорю! — крикнул Омбышев, но Аничков будто не слышал ни этого приказа, ни свиста пуль. Без подушки не полз. Спрыгнул в окоп, щека в крови, воротник гимнастерки побурел: пол-уха пулей отхватило.

— Не сердись, командир. Рано еще твоему сыну сырую землю животом греть. Не солдат он. А подушка пуховая, на ней не простынет.

В блиндаже сыро и холодно, и как ни старалась Вера побыстрей перепеленать сына, но, пока она перекладывала Алика на сухую пеленку, он замерз.