Страница 6 из 71
Можно ли забыть те чувства, которые Мария испытывала тогда: удовлетворенность тем, что потянулись к ней кишлачные девчата, а за ними и парни, жуткая радость от того, что ее влияние на бедняцкую молодежь выводит из себя врагов Советской власти и националистов, — все это вспоминалось ей сейчас, пока они с Андреем шли к лежачему небоскребу. Когда же подошли к крыльцу ее бывшей квартиры, нахлынули воспоминания о том первом вечере, той ночи, которая стала началом их новой жизни.
«Мария, будь моей женой. Сегодня. Сейчас», — говорил Андрей.
«Вы сошли с ума. Мы только познакомились. Мы совсем не знаем друг друга».
«И можем не узнать. Потом будем жалеть всю жизнь. Через три дня я уезжаю на заставу. Решай».
«А как без регистрации?»
«У нас три дня. Успеем все. На свадьбу созовем друзей».
И она решила…
Сейчас, стоя у крыльца, Мария вспомнила весь тот разговор так подробно, будто происходил он не много лет назад, а только-только; Марии даже казалось, что она слышит его голос, необычно тонкий, видит его спокойные добрые глаза, чувствует его руки, крепко стиснувшие ее — Мария даже сейчас задержала дыхание, затем улыбнулась спокойно и радостно и поцеловала Андрея.
— Не жалеешь? — спросил, улыбаясь, Андрей. — А? Может, о другой жизни мечтала?
— Глупый ты, глупый…
Они так и не зашли в квартиру. Постояли, прильнув друг к другу, не думая о том, что кто-то может их увидеть и осудить за такую вольность, поцеловались и направились к центру кишлака, где рядом с райкомами партии и комсомола, в сквере, в кольце пирамидальных тополей, стоял памятник пограничникам: солдат в кавалерийской бекеше и буденовке. В одной руке он держал бинокль, в другой — поводок напружинившейся, готовой к броску собаки. Памятник построили комсомольцы района. Они собрали деньги, нашли и привезли скульптора, разбили сквер. Делали все это под пристальными взглядами стариков в огромных белых чалмах, с утра до вечера сидевших рядком под тенью такого же ветхого, как и они, карагача.
Старики эти как будто никогда отсюда не уходили. Только не было среди них тех, двоих, особенно ненавистных. Они, когда Мария спешила на работу рано утром или поздно вечером возвращалась домой, смотрели на нее насмешливо и похотливо, словно ощупывали высокую грудь и стройные ноги. Ее пугали эти взгляды, она боялась надменных стариков, ей всегда хотелось съежиться или убежать от них, но она смотрела на них с гордым вызовом, не обходила их, хотя могла это сделать. Сколько раз пыталась доказать она секретарю райкома партии, что именно те двое аксакалов, в особенно пышных чалмах, главные организаторы борьбы с новым, за сохранение покорности законам шариата.
«Это, Мария, — эмоции. А они для привлечения к уголовной ответственности, сама понимаешь, не документ. Факты нужны. Факты, — и неизменно спрашивал: — Ну, арестуем их, а дальше что? Нарушим соцзаконность, и только. Всю цепочку проследить нужно. Всю и вытянуть».
«Давайте я парней подключу, — предложила однажды Мария, — возьмем под комсомольское наблюдение…»
«Дело, — согласился секретарь райкома партии, — Давно бы так. Только вот что: верные должны быть ребята. Верные. И с пограничниками связь наладьте».
Мария надеялась на всех. И они не подвели. Это они первыми кинулись на помощь молодой женщине Гульсаре Тохтаевой, которую хотел убить муж за то, что та, сняв паранджу, пришла на собрание комсомольской ячейки. Спасли тогда юную Гульсару, хотя озверевший муж успел несколько раз ударить ее ножом. В тот день молодежь кишлака, возмущенная зверством приверженца корана, собралась на митинг.
С первого дня, как приехала в Среднюю Азию, Мария не могла без сострадания смотреть на женщин, одетых либо в бархатные, шитые золотом, либо из домотканого шелка заношенные до дыр паранджи. Лица женщин были закрыты плетенными из конских волос сетками, хотя летом нещадное солнце так накаливало воздух, что Мария готова была иной раз сбросить легкое ситцевое платье и никак не могла представить себя в парандже в такую жару. Довольно часто она вспоминала напутственные слова секретаря фабричной партячейки: «Женщины и девушки советского Востока ждут вашей помощи! Я верю: огонь ваших комсомольских сердец озарит светом свободы и разума тех, кто еще не может пробиться сквозь мрак религии и вековых предрассудков». Мария делала все, чтобы выполнить тот наказ. Она смогла убедить почти всех девушек кишлака не надевать паранджи. А вот осмелилась сделать это замужняя женщина. Первая. И едва не поплатилась жизнью. С болью и гневом Мария обратилась к собравшимся на митинге:
«До каких пор мы будем подчиняться диким предрассудкам прошлого?! До каких пор они, — Мария показала рукой на надменных стариков, все так же молчаливо сидевших под карагачом, и все повернули в их сторону головы, — будут навязывать нам законы вчерашнего дня, законы мракобесия?! Они — вдохновители этой жестокости!»
Эти слова, впервые, быть может, высказанные так смело и так громко, будто подхлестнули комсомольцев и дехкан кишлака. Они развели костер, и многие женщины подходили и бросали в него свои паранджи, потом, пугливо озираясь, ежились, но побеждали себя, и только одна молодая женщина, с которой сорвал паранджу собственный муж и швырнул в костер, закрыла лицо подолом и с визгом убежала домой. Женщинам трудно еще было перешагнуть через вековые обычаи. И все-таки первый шаг был сделан. Наперекор угрозам и жестокостям служителей корана.
На следующий вечер она увидела под дверью сразу две записки. Еще через два дня в нее стреляли.
Вспоминая все это, Мария внутренне напряглась и невольно сжала руку Андрея. Он удивленно посмотрел на нее и спросил:
— Что с тобой?
— Я их всегда боялась.
— Но ты же знаешь, взяли мы тех двоих. Твои же комсомольцы помогли националистический клубочек размотать.
— Верно. Боролась с ними, а сама трусила. Трусиха я, Андрюша.
Это признание для Андрея было совершенно неожиданным. Он никогда даже не думал, что она может кого-то бояться. Впервые увидев ее на открытии памятника и услышав ее смелую речь (Андрей насмотрелся на то, как басмачи расправляются со своими врагами), он подумал: «Боец. Настоящий боец», а когда узнал, что она приехала в этот кишлак добровольно, по путевке комсомола, решил для себя: «Отчаянной смелости девушка».
— И гор я, Андрюша, боялась…
— Полно на себя напраслину…
— Правда. Дело ведь прошлое.
— Какое счастье, что я встретил тебя.
— Я сама подошла к тебе, Андрюша. Забыл, что ли?..
В тот день пограничники на открытие памятника шли повзводно. Каждый взвод пел свою песню, и задорное разноголосье, перемешанное с густой пылью, звенело над кишлаком. Немного приотстав, шли командиры из штаба комендатуры, и среди них он — Андрей. Почти на голову выше всех. Раньше Мария его не встречала.
Он встал в первом ряду, почти напротив Марии, стоявшей у трибуны, одернул гимнастерку, поправил клинок — и замер. Выгоревшая фуражка с посеревшим козырьком надета была немного набок и очень гармонировала с почти черным от загара лицом, облезлым носом и густыми, побелевшими от солнца бровями. Гимнастерка обтянула широкую грудь и, казалось, если бы не ремни, желтыми полосками врезавшиеся в плечи и грудь, давно бы лопнула по швам. Мария с любопытством смотрела на этого незнакомого ей молодого командира и, сама еще не понимая отчего, все больше и больше робела. Она то и дело поправляла волосы, раза два даже одернула рукавчики голубого крепдешинового платья, надетого по случаю такого большого праздника, хотя и понимала, что делать этого не нужно: волосы хорошо забраны двумя гребенками и рукава были в порядке. И только когда поднялась на трибуну, привычное спокойствие вернулось к ней. Она заговорила о погибших в схватках с басмачами пограничниках, дехканах и чабанах, чья героическая смерть должна быть отмщена, и тут увидела, что молодой незнакомый командир смотрит на нее удивленно и восторженно. Мария даже запнулась на полуслове, но справилась с собой, и вряд ли кто-либо, кроме него, заметил это ее волнение.