Тайна черного камня

И сразу, когда Лиза сказала эти слова, и потом, ночью, на дежурстве, он считал, что сказано это сгоряча, что утром он сумеет уговорить ее, они помирятся и больше никогда не будут ссориться; он обдумал весь предстоящий разговор и утром, как только доложил начальникам о том, что ночью на границе происшествий не случилось, пошел на квартиру, которая была в деревянном двухэтажном доме, стоящем на склоне сопки, сразу же за штабом.

Дверь была заперта. Решив, что Лиза ушла в магазин и скоро вернется, Чупров взял ключ, висевший в общей кухне на гвозде, и отпер дверь. В комнате все было так же, как вчера, позавчера, неделю назад: взбитые подушки на кровати с высокими никелированными спинками, стулья рядком у стены, книжный шкаф, стол, покрытый скатертью, на углах которой вышиты «крестом» розы. На середине стола лежал листок, придавленный черным, вынутым из его коробки «Тактика» карандашом.

Десятки раз Чупров перечитывал написанные Лизиной рукой слова, ругал, проклинал себя; он теперь был согласен взять к себе не только ребенка, но и мать Лизы, хотя об этом не было речи, звонил в порт, в больницы, в милицию, рассказывал приметы жены, просил узнать, где она и что с ней. Когда его помощник — сержант Потороко принял сообщение синоптиков и начал читать это сообщение Чупрову: «Ветер северный 10—12 метров в секунду, заряды…» — Чупров машинально, думая о том, куда еще можно позвонить, чтобы узнать, где Лиза, приказал передать предупреждение на заставы и сразу же забыл об этом. Он звонил, описывал приметы, просил и вспомнил о штормовом предупреждении только тогда, когда о нем спросил у него полковник.

Выполняя приказ начальника политотдела, лейтенант связался с заставой и, после того как узнал, что кинопередвижка не пришла, попросил начальника заставы сходить к Лизиной матери и узнать, не приехала ли Лиза. Сейчас он ждал ответного звонка и жалел, что не догадался позвонить в Кильдинку раньше; он смотрел на тетрадный листок, перебирал в памяти вчерашний разговор с женой, но постепенно начинал сознавать, что снят с дежурства, что по его вине, может быть, сейчас где-то в тундре мерзнут солдаты, — понимая это и ругая себя за это, он продолжал думать о Лизе. Он нехотя положил трубку и так же нехотя снова поднял ее, чтобы позвонить начальнику штаба.

…Нервно постукивая пальцами о подоконник, полковник смотрел, как заряд бросал в стекла мокрый снег, прислушивался к свисту ветра и с раздражением думал о том, почему так безответственно, халатно дежурил сегодня лейтенант Чупров. В то же время Анисимов был недоволен тем, что, не разобравшись в причине, накричал, снял Чупрова с дежурства. Он понимал, что не нарушил устава, устав требует строго наказывать за такую халатность, и Чупрова придется наказать, но ведь до этого лейтенант был дисциплинированным. Полковник уже решил попросить у начальника гарнизона два вездехода и выехать в тундру, взять с собой несколько пограничников и врача, а сейчас подумал, что нужно взять и лейтенанта Чупрова. Дорогой он поговорит с ним, все узнает, тогда примет окончательное решение о мере наказания.

— Поедешь, наверное, сам? — прервала мысли полковника жена, все еще стоявшая в кабинете. Не дожидаясь ответа, сказала: — Пойду приготовлю полушубок и валенки.

В теплой, накуренной комнате дорожного мастера на тулупе, расстеленном на широкой скамье, стоящей возле большой, занимающей почти половину комнаты русской печки, недавно побеленные бока которой были горячими, стонал Елагин. Неторопливо, но старательно Исхаков натирал ноги ефрейтора вначале спиртом, затем гусиным жиром, стараясь как можно меньше причинить боли уже сильно распухшей ноге, а Бутылов то и дело переворачивал полотенце, узкой полосой наложенное на лоб Елагина. Рядом со скамьей лежали снятые с ног шофера валенки, вокруг этих валенок от растаявшего снега образовалась лужица. Такая же лужица была и у ног Исхакова. В желтом свете керосиновой лампы, прикрепленной к стене, эти лужицы, ноги шофера, капли пота на смуглом лице Исхакова казались желтыми. Тусклый желтый блеск воды, бугорками стекавшей на чистый скобленый пол, такой же желтый и такой же тусклый блеск гусиного жира на теле полураздетого шофера, непрекращающийся свист пурги, который был слышен даже здесь, в комнате, брошенная кем-то из солдат, приехавших с ним на вездеходах, реплика: «Досталось ребятам!» — наводили полковника на мысль, десятки, сотни раз проверенную, записанную в уставе, мысль об ответственности командира за жизнь солдата. Однако он и обвинял и оправдывал Чупрова, который сейчас вместе с врачом был в соседней комнате, куда на руках занес закутанную в тулуп жену.

Полковник уже понял, что или накануне, или в день дежурства Чупрова в молодой семье произошла большая ссора, хотя Чупров так ничего еще и не объяснил. Дорогой на все вопросы он отвечал односложно: «Все в порядке», «Ничего не случилось», «Виноват». Когда фары осветили серый верх почти занесенного снегом кузова кинопередвижки, лейтенант первым выпрыгнул из вездехода, первым увидел торчащий из разорванного брезента черенок лопаты, вырвал ее, еще сильнее прорвал крышу, рыгнул в кузов и радостно крикнул оттуда: «Живы!» А через минуту из кузова донесся почти такой же громкий, но уже не радостный, а тревожный крик: «Лиза?!»

Как и всех жен офицеров части, полковник знал жену лейтенанта, знал, что она из Кильдинки, но знал и то, что она не выезжала из городка с кинопередвижкой, однако Чупров ни сразу, ни потом, когда они ехали к дорожнику, не сказал, почему его жена оказалась здесь, — он все время поправлял тулуп, в который была закутана Лиза, согревал дыханием ее лицо и не отвечал на вопросы полковника, как будто не слышал их.

Полковнику было неприятно это, но он был уверен, что позже лейтенант расскажет все: и причину ссоры, и кто виновен, придет посоветоваться — и расскажет, поэтому он не стал требовать ответа. Его больше сейчас заботило ее состояние. Он ждал, что доложит врач.

— Все в порядке. Отдохнет два-три дня в тепле — и можно на танцы, — выйдя из горницы и обращаясь к полковнику, шутливо отрапортовал врач капитан Лейбманов.

— Тогда давайте пить чай. — Хозяин дома поставил на стол медный, начищенный до блеска самовар, брызгающий из-под крышки каплями кипятка и тонкими струйками пара. Хозяйка подала хлеб, сахар, чашки и повторила приглашение.

Вначале полковник хотел отказаться от чая. Ему нужно было возвращаться домой, он только ждал, что скажет врач, однако передумал — перед отъездом хотелось расспросить обо всем Бутылова и Исхакова, а сделать это лучше всего было за чашкой чая.

Когда Исхаков начал подробно рассказывать, как они застряли в лощине и как пытались вытащить машину, Бутылов перестал пить чай, он внимательно слушал, что говорит солдат, слушал и не понимал — он с беспокойством думал, скажет ли Керим о том, что он оказался плохим товарищем в беде, скажет ли о его трусости: «Скажет или нет?! Скажет или нет?!» Он боялся поднять голову и посмотреть в глаза сидящим, как будто они уже знали о нем все.

Никто не смотрел на Бутылова, все слушали Исхакова, каждый по-своему оценивая случившееся. А Исхаков, не называя имен, рассказывал, как они завели движок, как прорвали брезент, чтобы не угореть, как почему-то заглох движок, но вода в радиаторе успела нагреться, и они пили горячую воду. Потом в темноте, на ощупь, пытались снова завести движок и завели бы, но подошли вездеходы.

Полковник слушал молодого пограничника и думал о том, что нет необходимости вспоминать фамилию того политрука и что в беседе с солдатами он расскажет о находчивости и упорстве их же сослуживцев.

УРОВСКИЕ ВОЛНЫ

Лейтенант Михаил Мальков то, неторопливо выкуривая папиросу, смотрел через ветровое стекло на хорошо укатанную дорогу, на небольшие перелески, которые время от времени пересекала дорога, то вновь дремал, поудобней устроившись на кожаном сиденье. Сегодня он немного устал. Почти двенадцать часов в пути: вначале на большом комфортабельном самолете, потом на десятиместном и вот теперь пятый час сидит в кабине грузовика.