Тайна черного камня

Позднее, когда Елагин учился в школе, он знал почти на память поэму Некрасова, но тогда не понимал ничего, только смотрел на картинку и боялся, что вдруг выскочит из-за какой-нибудь ветки злой Мороз-воевода и затащит его в сугроб. Именно тот страх перед неизвестностью, над которым он после не раз смеялся, охватил его сейчас, охватил и вывел из оцепенения. Ефрейтор сел: «Нужно идти к машине, идти во что бы то ни стало, нужно ползти. Ползти, именно ползти».

Елагин лихорадочно расстегнул пуговицы куртки, снял ее, положил на нее женщину и, волоча больную ногу, потащил куртку за рукава.

Исхаков зажег спичку и осветил циферблат — без десяти шесть. «Скоро два часа, как ушел Елагин, а трактора все еще нет». Надев рукавицы и втянув кисти в рукава шинели — от этого рукава стали похожими на трубы, которые ставят на самовар для тяги, — Исхаков начал вращать этими трубами. Не вставая со скамьи, он уже по нескольку раз выполнил и первый и второй комплекс утренней гимнастики, которые так хорошо согревали и бодрили его каждое утро с того первого дня, когда после бани старшина выдал ему обмундирование; он уже привык к упражнениям и сейчас почти машинально повторял их, но ему все же было холодно, несмотря на то, что он не сидел без движения и в кузове становилось немного теплей — у кинопередвижки уже намело сугроб до бортов и с пола не дуло, а ветер сквозил только сквозь стыки брезентовой обивки. То, что он никак не мог согреться, угнетало Исхакова, угнетало и беспрерывное хлопанье брезента, свист пурги, но особенно угнетало то, что все еще не вернулся Елагин — он там один среди этой пурги… Исхаков напряженно вслушивался, пытаясь уловить другой шум — шум приближающегося трактора. Порой ему казалось, что он слышит стук мотора, но проходили минуты, он понимал, что ошибся, и снова слушал.

С того момента, как ушел Елагин, Бутылов и Исхаков почти не разговаривали. Вначале Бутылов ворчал, доказывая Исхакову, что нельзя было уходить шоферу, что нужно быть вместе, а Елагин ушел, бросив их здесь. Солдат не отвечал сержанту. Он считал, что прав Елагин, а не Бутылов, но не хотел спорить со старшим по званию. Умолк и сержант.

И тогда, когда уходил шофер, и после, когда Бутылов говорил о его уходе с Исхаковым, он все время мысленно убеждал себя, что дежурный по части уже, видимо, позвонил и на заставы, и дорожным мастерам, попросил дорожников выслать навстречу трактор, и трактор с минуты на минуту подойдет, но сейчас, когда прошли часы, Бутылов думал о другом, он думал, что в штабе забыли о них. Сейчас его мозг настойчиво сверлила одна мысль: «Заметет!»

И хотя в бушлате Бутылову было не очень холодно, а пурга свистела там, за брезентом, он понимал, что, если их заметет — это может произойти, как он предполагал, часа через три-четыре, — трактор уже не сможет вытащить машину, а трактористу просто не под силу будет откопать их до тех пор, пока не стихнет пурга, а пурга может бушевать неделю.

Бутылов уже мысленно представил, как в покосившемся от тяжести снега кузове, забытые всеми, голодные, они медленно замерзают. В какие-то минуты ему казалось, что та гнетущая тишина уже наступила, уже не слышно, как завывает ветер, не хлопает придавленный снегом брезент, но резкий, как близкий выстрел из карабина, удар брезента о планку каркаса возвращал его к действительности. Он облегченно вздыхал, а через минуту в его сознании снова всплывали тревожные картины гибели, гибели, которой могло бы и не быть, загляни он перед отъездом в дежурку. Сейчас он со всеми подробностями воспроизводил возможный разговор с помощником дежурного, воспроизводил разговор с дежурным, после того как помощник сообщил о штормовом предупреждении. Доказывал Бутылов дежурному, что нельзя посылать кинопередвижку, просил доложить начальнику политотдела, дежурный не хотел этого делать, но наконец после убедительных слов — сержант сейчас приводил очень веские доводы — согласился доложить. Полковник отменил свой приказ.

— Почему я в дежурку не зашел?! Что теперь будет?! — Бутылов не заметил, как начал разговаривать сам с собой вслух.

— А я о другом думаю, — прервал его Исхаков, переставший вращать руками, оттого что услышал голос сержанта. — Костя давно ушел, — может, что случилось?

— У печки твой Костя греется. Куда ему спешить. Не его, а нас заметает.

— Разве можно так о человеке?..

— Что человек! Все люди одинаковые. Больше о себе думают.

— Плохой ты. На моей родине таких называют сыном собаки. — Исхаков встал, плотнее подвязал уши шапки-ушанки и стал заправлять полы шинели за ремень.

Сейчас, как и в тот раз, когда уходил Елагин, Бутылов стал доказывать, только еще настойчивее, что идти в такую пургу — самоубийство, что если и случилось что-либо с шофером, то тот виновен сам, а не он — сержант, он не разрешал ефрейтору уходить, а раз не подчинился, пусть сам за себя отвечает. Слушал Исхаков громкую, торопливую, с выкриками речь сержанта и молча обвивал полы шинели вокруг ремня.

Откинув крючок, Исхаков толкнул дверцу, но она не открывалась, пришлось надавить плечом — в узкую щель холодный ветер начал завихривать снег. Не обращая внимания на этот ветер, Исхаков протиснулся через щель, захлопнул дверцу и встал в углубление, треугольником продавленное в сугробе.

Кругом бушевала метель, неистово, беспорядочно крутились хлопья снега, свистела поземка. Солдату стало жутко от этой мутной, свистящей и воющей, как стая голодных шакалов, белизны, он никак не мог решиться сделать первый шаг. А поземка заметала углубление, выравнивая сугроб, все выше и выше засыпая валенки солдата.

Наконец, поборов страх, Исхаков выдернул из снега валенки и начал обходить машину с подветренной стороны. За брезентовым кузовом ветер не бил в лицо — можно было осмотреться. Впереди темнела сопка, к ее подножию прилегал высокий, уже ставший плотным сугроб; у самого края сугроба чернел какой-то бугор. «Что это? Камень? Но когда выталкивали машину, камня не было видно, хотя и заряд был слабее и сугроб меньше».

Исхаков стал внимательнее всматриваться через косые полосы снежной завесы. Ему показалось, что бугор медленно двигается к машине.

«Неужели Костя?!»

Прикрыв рукавицей, как козырьком, глаза, Исхаков широко зашагал туда, где на снегу был человек.

— Привел трактор. Дождались, — ворчал Бутылов, стряхивая снег, намерзший на шаль, пальто и брюки женщины.

— Отойди! Оббей с Кости снег, надень на него куртку, руки ототри, — Исхаков почти оттолкнул сержанта и начал снимать с ног женщины туфли.

Тонкие шерстяные носки, надетые на капроновые чулки, и сами чулки были мокрыми. Он сдернул носки и чулки и стал долго и старательно растирать шинельным сукном икры, ступни, заледеневшие пальцы, тер до тех пор, пока не почувствовал, что они стали теплыми. Тогда, сняв с себя шинель, он укутал ноги женщины, взял ее руки и начал так же старательно растирать их, теперь уже полой гимнастерки.

Женщина начала бредить. То совсем тихо, почти шепоток, то вполголоса; ее речь была непонятна, лишь немногие слова можно было разобрать. Вслушивался солдат в сбивчивый разговор бредившей, хотелось ему разобраться, почему она оказалась здесь, что заставило ее идти в тундру одной, пешком, откуда и куда она шла. Но сколько он ни напрягал слуха, понять ничего не мог. Не понимал он ничего, что говорила женщина, и не только потому, что говорила она неразборчиво, — в то время когда он, оттирая замерзшие пальцы, слушал бредившую, руки его задевали ее мокрую одежду и это отвлекало его, невольно рождалась другая мысль, что и эта женщина, и Костя могут в сырой одежде замерзнуть даже здесь, в кузове.

Постепенно эта мысль вытеснила все другие, он уже не слушал бредившую, он думал о том, что предпринять. Вспомнилось, как отец говорил всегда, что ни мороз, ни ветер не страшны путнику, страшно, когда в степи устанет конь и намокнет одежда. Мокрая одежда — смерть. Он перебирал все возможные варианты: разломать ящик, где хранятся банки с кинолентами, и разжечь небольшой костер на одной из банок, а в кузове прорвать дыру для отвода дыма, как в юрте, но костер в машине опасен. Может, завести движок? Но выхлопную трубу наверняка замело, — значит, часть газов будет пробивать в кузов. Это тоже опасно — угорим. Другого выхода нет. Движок нужно завести — от него будет тепло, можно пить горячую воду. Киномеханик быстро встал, нащупал ведро, разбил рукой лед, уже покрывший тонким слоем воду, открутил пробку радиатора и стал заливать в радиатор воду.