Страница 29 из 71
Спас их, как считала Паула, от гибели и после войны. Лишь только фашисты бежали из Вентспилса, засобиралась Паула домой. Но Калмынь отсоветовал:
— Повремените.
Все дальше уходил фронт на запад, и Паула с радостью думала о скором возвращении в свой дом, но Калмынь настойчиво советовал:
— Повремените.
А вскоре мимо их покосившегося домика провезли на подводах укрытые красным сатином трупы. Из домов выбегали люди и шли за подводами. Толпа росла, гудела гневно. А вечером Калмынь говорил:
— Бандиты. Человеконенавистники. Именуют себя «зелеными братьями». Всех, кто за Советы, убивают. Так что, мальчики, пока помолчите, что вы — русские, дети пограничника.
Только через пять лет после войны вернулась Паула с мальчиками в свой постаревший дом. Не растопив печи, поспешила она на заставу. Вдруг Андрей и Мария уже там?
Встретил их незнакомый капитан. Внимательно выслушав, заверил:
— Будем искать. Если живые, найдем!
Потом они, обжигаясь, ели борщ с мясом (впервые за многие годы), котлеты (они забыли их вкус) с гречневой кашей, а домой их провожали сам начальник заставы, старшина и двое пограничников. Они несли муку, рис, гречку, несколько буханок хлеба, мясо и соль.
В неделю раз заходил капитан, узнавал, не нужна ли помощь, есть ли продукты, и с грустью сообщал:
— Пока не нашли.
А Пауле было все равно, найдутся Андрей и Мария или нет. Разве она, Паула, не стала мальчикам матерью?
И сейчас, глядя на Марию, Паула задавала себе этот вопрос.
«Разве не я им мать? Сколько пережила с ними, на ноги поставила. И вот теперь…»
Неприязнь к Марии вспыхнула с новой силой. Но женским чутьем Паула угадывала, что не все просто в жизни Марии, что нельзя, не зная, не ведая, корить, отрицая, может быть, не желаемую, но истину. Вглядываясь в лицо Марии, Паула все больше замечала, что не так уж она молода, как ей показалось вначале. Морщины у губ и под глазами, тяжелые складки между бровей.
«Совсем седая. Хлебнула и она, должно быть, горя. И нужду и тоску изведала, — с жалостью подумала Паула, но обида, копившаяся годами, вновь взяла верх. — Почему же ни одного письма не написала? И приехать могла бы. Почему не приехала?»
Обвиняла Паула Марию, совсем не думая о том, что, если бы она и приехала, все равно не нашла бы их здесь. Не знала, да и не могла знать Паула, что похоронила она и дочь, и мужа, а потом и Дениса Хохлачева, ухаживала за которым все эти годы по долгу братской любви и совести. И писала она Залгалисам сразу, как только освободили Латвию. Но вернулось письмо обратно. И второе вернулось. Хранит до сего дня она те письма. И сейчас они с собой, в сумочке. Не раз мочила она их слезами, оплакивая своих сыночков. А заодно и Гунара с Паулой. Она уверилась, что погибли они все вместе. Утешение находила в работе да в уходе за больным Денисом, фамилию которого взяла, чтобы не слышать неприятное и непристойное: сожительница. Не объяснишь же каждому, кем для нее является Денис Хохлачев.
Неуемная тоска, которая навалилась на нее после смерти Хохлачева, сняла с места. Мария взяла отпуск и поехала сюда. Для чего? Вряд ли толком могла она ответить на этот вопрос. И теперь, видя растерянность и враждебность Паулы, она по-своему оценивала ее состояние и пыталась найти оправдание этой враждебности.
«Нелегко тебе, Паула, рассказывать матери о гибели детей. Я понимаю все. Понимаю. Но разве ты, Паула, виновата. Смелей, Паула, я уже привыкла к тому, что их нет», а вслух сказала:
— Расскажи, Паула, как они погибли.
Паула даже вздрогнула, услышав просьбу Марии. Удивилась: «Как? Она не знает?.. И в самом деле, откуда ей знать?! Мои дети. Не отдам. Не скажу! А где же совесть твоя, Паула? Залгалисы никогда не были подлецами. Так всегда говорил Гунар. Но ведь Мария тогда заберет их. У меня не будет детей. Моих детей. Ах, зачем же я так? Зачем? Вот и ноги у нее все в шрамах, как будто ножом полосовали. Гунар же говорил мне, что Эрземберг выдумал о легковой машине. А я все не верила. Зря, видно. Ей, наверное, нелегко пришлось. Мать ведь она. А как же я тогда?»
А Мария вновь спросила:
— Расскажи, не бойся. Я все выдержу.
В это время в дверь кто-то энергично постучал и, не дожидаясь ответа, открыл ее. Мария обернулась и увидела пограничника. Высокого стройного ефрейтора. В руках тот держал большую картонную коробку и красивый букет цветов. Ефрейтор, кивнув Марии: «Здравствуйте», протянул Пауле цветы и сказал, улыбаясь:
— Поздравляю вас, бабушка Паула, с днем рождения. Вся застава желает вам здоровья и счастья. Старший лейтенант Залгалис просил передать, что его вызвали в отряд и придет он только к вечеру. Я торт на кухне оставлю и пойду дров наколю.
Ефрейтор энергично повернулся и вышел. У Марии сдавило в груди, как это было всегда, будь то на улице или в магазине, на вокзале или в метро, — при виде человека в зеленой фуражке в горле у нее начинались спазмы, дыхание перехватывало, и слезы сами, непроизвольно, застилали глаза. Как ни хотела овладеть Мария собой на этот раз — все равно не вышло. Она разрыдалась. У Паулы, увидевшей, что Мария зарыдала, сдавило сердце, да так сильно, что пришлось прижать руку к груди. Паула тоже разрыдалась. Успокоилась не скоро. Плакала, продолжая держать руку на груди, где гулко билось сердце.
Выплакавшись, женщины глядели друг на друга понимающе и облегченно. Теперь и Мария и Паула улыбались, как бы извиняясь за свою несдержанность. Но в глазах Марии не было радости. Она вздохнула, всхлипывая, и было хотела спросить о заставе, о том, что за родственник или однофамилец старший лейтенант Залгалис, но Паула опередила ее:
— Залгалис, Мария, твой сын Виктор. Женечка тоже жив. Летчик он.
ТАЙФУН
Повесть
I
Уже второй час стояла мертвая тишина. Казалось, будто чья-то властная рука остановила жизнь. Не колыхались листья на деревьях, густо облепивших прибрежные сопки. На воде, словно отутюженной, не было видно ни чаек, ни суетливых топорков, ни бакланов. И даже городок, столпившийся невысокими домиками у подножия сопки, будто вымер. Кормовой флаг и вымпел сторожевого корабля обмякли и понуро повисли. Молчали матросы, собравшиеся на юте, и дым от сигарет висел над ними неподвижным облачком.
— Не припомню, Савельич, такого, чтобы дым над головой висел, — сказал старший лейтенант Найденов.
— Вот и я так думаю, прогноз: ветер три — пять баллов. А что творится? — с раздражением ответил капитан-лейтенант Марушев. — Бездельничают синоптики! Или радист наш путает. Пойду узнаю. — Повернулся резко, быстро прошел к трапу.
Найденов проводил взглядом командира и вновь посмотрел на берег, на кекуры, торчавшие у берега из воды; начинался отлив, оголившиеся водоросли безжизненно свисали вниз и, будто смазанные маслом, блестели на солнце. Старший лейтенант снова перевел взгляд на неподвижное облачко табачного дыма над ютом и мысленно задал себе вопрос: «Что? Тайфун? Цунами?!»
Все сильней и сильней болела голова. Она у Найденова вот уже почти год как стала своего рода барометром: перед штормом начинала болеть.
Вбежал по трапу командир и заговорил возбужденно:
— Ничего не пойму! Не меняют синоптики прогноз! Пойду на барометр взгляну.
— Зачем? Будет, Савельич, шторм. Будет. Голова разболелась. Давай уйдем в море.
— Без локатора? Ты что?! Женщины на борту! — резко ответил Марушев. — И с головой своей как курица с яйцом носишься!
Найденова обескуражила и обидела грубость командира; он хотел сказать: «Не с того начинаешь. Помягче, командир. Помягче», но не успел: Марушев повернулся и стремительно зашагал на мостик. Найденов провожал его взглядом и думал: «Неужели без Аборигена зарываться начнет?»