Страница 23 из 71
— Не те слова говоришь, не те, Арнольд Озолис, — вновь прервал его Юлий Курземниек. — Раньше мы с Гунаром все больше одни с Раагу и его холуями бились, а теперь — вот сколько нас. А кооператив? Отчего же ему не быть? Все, кто пожелают, останутся членами кооператива. Изберем новое правление…
— А фашисты что скажут? — с усмешкой спросил Янис Портниек, молодой рыбак, тоже сосед Гунара. Оглядел всех, словно изучая, какое впечатление произвели его слова, потом сам же ответил: — Выведут в дюны и — пулю в лоб.
— Пуля для тебя и так припасена. Узнают фашисты, что ты детей коммунистов защищал, в ножки тебе, думаешь, кланяться станут?
— Сравнил одно с другим.
— За что бы ни получать пулю, она ведь все равно — пуля.
Гунар слушал незлобивую перебранку рыбаков, но не вдумывался в смысл спора: он то смотрел на дотлевающие сети, то переводил взгляд на сорванные с петель и разбитые двери кладовых, на пробитые стены, на мелкие щепки, оставшиеся от досок, которые он долго и тщательно (чтобы не было ни одного сучка) собирал для своей новой лодки, — Гунар смотрел на разрушенное хозяйство и думал: «Как жить дальше? Детей же кормить нужно».
А у костра словно подслушали его мысли. Арнольд Озолис остановил спорщиков:
— Довольно вам в пустой воде невод таскать. Кому что суждено, тот свое и получит. А вот как человеку жить, Гунару как теперь с детьми, давайте об этом подумаем.
— Я смотрю, сосед, — усмехнулся Янис Портниек, — голова-то у тебя как пустая мотня. О чем же мы разговоры ведем? О жизни. Как теперь быть?
— Верно, — поддержал Яниса Юлий Курземниек, — о жизни нашей спор. Так я предлагаю; сейчас, прямо здесь, выберем правление. Оно раздаст все имущество кооператива на сохранение рыбакам. Возьмет под опеку стариков, чьи дети ушли на войну. Гунару, предлагаю, выделить безвозмездно сети и новую лодку. Ту, что недавно кооператив купил. Еще предложение: детей начальника заставы взять под свою защиту. Всем нам. Мы обязаны спасти их. Иначе, как мы станем смотреть в глаза Марии Петровне и Андрею Герасимовичу, когда они вернутся? И потом, мы же люди!
— Верно, Юлий. Верно! — подхватили все рыбаки. — Не смыть нам позора, если не убережем мальчиков.
— Ну, вот и хорошо, — проговорил Юлий Курземниек. — Разрешите тогда собрание кооператива считать открытым. Если согласны, поднимите руки.
Паула, которая вышла на крыльцо и слышала конец разговора рыбаков, тоже подняла руку. Слезы радости, катившиеся по щекам, не вытирала.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Осенние сумерки медленно, смешиваясь с туманом, поднимались со дна оврага. Кусты и невысокие сосенки на склонах зябко кутались в белесые мглистые хлопья, задерживая их своими ветками, словно спешили прикрыться серой мутной пеленой от холода, который, чем сумеречней становилось в лесу, тем сильней входил в свои права. Глубокий сырой овраг будто дышал промозглой сыростью. Мария, давно уже сидевшая у обрыва на полусгнившем пеньке, казалось, не видела ни тумана, который приближался к ней, ни деревьев, ни оврага. Перед ее взором стояло лицо Эрземберга, бледное, злое, в ушах ее звучал его жестокий выкрик:
«Нет у тебя детей! Вот этими руками!.. — Эрземберг поднял кулаки. — Вот этими!..»
Хлестко ударили два автомата, Эрземберг ткнулся годовой в мягкий мох. Как сквозь сон, Мария услышала приказ Хохлачева:
«В болото его, падаль эту!»
И машинально, не думая ни о чем, ничего не чувствуя, пошла сюда, в свой любимый уголок этого глухого безлюдного леса.
Первый раз пришла Мария к этому глубокому оврагу прошлым летом, чтобы посоветоваться, как она потом сказала, с Андреем.
…Когда опускали Андрея в неглубокую могилу, Хохлачев стоял рядом с ней. Не утешал. Только крепко, до боли, сдавил ей руку. А потом несколько дней после похорон Андрея Хохлачев не отходил от Марии. Когда брели по лесу на восток, чтобы догнать свои части, шагал все время рядом, а если попадали в густые заросли сосняка, пробивал для нее дорогу, ломая колючие деревца. При остановках на ночлег сооружал ей шалаш, отбирал мягкие ветки и устилал ими пол шалаша, а сам ложился у входа.
После нескольких неудачных попыток прорваться без боя в псковские леса, чтобы дальше двигаться к фронту, Хохлачев собрал на лесной поляне пограничников.
«Есть два выхода из нашего положения, — откровенно, словно не командир, а отец, заговорил он. — Один — пробиваться с боями к своим. Далеко они уже, и мало кто из нас останется в живых. Второй — обосновать здесь партизанский отряд. Земля же наша, советская. Не дадим на ней покоя захватчикам. А через фронт пошлем несколько мелких групп. Хоть одна, да пробьется. Наладим связь с частями Красной Армии. И здесь войдем в контакт с населением, с подпольем советским. Вместе будем бороться с фашистами. Прошу, товарищи бойцы, высказать свое мнение».
У всех мнение одно — фашистов нужно бить. Только вот — где? Одни предлагали остаться, чтобы пускать под откос поезда, взрывать мосты, минировать шоссейные дороги, собирать разведданные и тем самым помогать фронту; другие утверждали, что место бойцов в строю регулярных войск, а партизанские отряды создадут местные жители, и, значит, нужно пробиваться к своим. Они даже предлагали разделиться на мелкие группы, чтобы легче было незамеченными проскользнуть до линии фронта и через фронт. Но они оказались в меньшинстве.
«Так, стало быть, поступим, — подвел итог Хохлачев. — Здесь останемся. Будем бить гитлеровцев и поможем местному населению создавать партизанские отряды».
Повернули на запад, чтобы поближе к Риге найти удобное место в лесной глухомани для главной базы отряда. В пути Хохлачев все так же опекал Марию. Она принимала эту заботу безразлично, но иногда ей хотелось побыть одной. Однажды, на привале, она сказала ему:
«Денис Тимофеевич, вы все со мной и со мной. Будто у вас других забот нет».
«Забот вот так! — Хохлачев рубанул ребром ладони по горлу. — Отряд создавать — не фунт изюму съесть. Легко ли?! Только, Мария, тебе нельзя сейчас одной. Не в том ты настроении. Все может случиться».
Неприятно стало Марии от этих слов. У нее даже никогда не возникала мысль о самоубийстве, только о мести думала она, хотела как можно скорее пойти на боевое задание, убивать и убивать фашистов и вдруг — такое о ней мнение.
«Плохо вы меня знаете, Денис Тимофеевич, — с грустью в голосе ответила она. — Меня только фашисты могут убить. Только они. Но прежде… — Она погладила автомат. — Пусть попробуют. Давайте так, Денис Тимофеевич, договоримся, я, как и все члены отряда, ваш боец, готовый выполнить любой приказ. Хорошо?»
«Хорошо, — ответил Хохлачев. — Так и буду считать».
Опекать, однако, Марию не перестал. После того как они отыскали удобное для обороны и наблюдения место, он, указав на край небольшой полянки, укрытой густым старым сосновым лесом, распорядился:
«Здесь будет штабная землянка, а рядом с ней — землянка для женщин. Ну, а пока у нас нет лопат и топоров, соорудим шалаши», — и принялся сам, как обычно, вязать шалаш для Марии.
На следующий день капитан Хохлачев собрался вместе со Славой Жилягиным и еще несколькими пограничниками на разведку. Перед уходом заглянул к Марии в шалаш.
«Не спишь, Мария? Можно к тебе?»
«Залезайте», — пригласила она и отодвинулась вглубь, освободив ему место, но он остался у входа.
«Уходим. С местным населением нужно связь налаживать. Засаду сделаем. Имуществом, оружием и боеприпасами подзапасемся. Может, рацию раздобудем. Оставить за себя хочу Петра Мушникова. А тебя назначить комиссаром».
«По плечу ли ноша?»
«Думаю, да».
Они вылезли из шалаша, и Хохлачев объявил свое решение всем бойцам, собравшимся на поляне:
«За меня остается Петр Мушников. Комиссаром отряда назначаю Марию Петровну. До нашего возвращения никаких активных действий не предпринимать».
Мария и Мушников проводили группу разведчиков до болотистого перешейка, который отделял этот охваченный глубоким оврагом глухой закуток от основного лесного массива. У перешейка Хохлачев пожал им руки и сказал: