Не говори маме

К сценарию Ольги Антоновой и Владимира Марамзина «Одним махом».

Сценарий Ольги Антоновой и Владимира Марамзина рассказывал незатейливую и остроумную историю об университетском выпускнике, который прибывает по распределению из столицы на завод маленького провинциального городка. Возможно, унылый 1972 год не мог допустить столь беззаботного обращения с ответственной «производственной темой» — все варианты сценария были отклонены в виду их «незначительных художественных достоинств».

К сценарию Фридриха Горенштейна и Юрия Клепикова «Испытание»

Сценарий Юрия Клепикова и Фридриха Горенштейна произвел «сильное впечатление своей суровой правдой» на сценарную комиссию и был включен в план производства киностудии «Ленфильм» на 1971 год. Тогда же «Ленфильм» обратился в Госкино с просьбой утвердить одного из авторов сценария Юрия Клепикова в качестве режиссера-постановщика будущего фильма. Однако Госкино не утвердил не только кандидатуру режиссера, но и сам сценарий «Испытание», разойдясь с его авторами и студией во взглядах на «суровую правду» военных лет.

К сценарию Александра Вампилова «Сосновые рудники»

Заявка Александра Вампилова кратко излагала сюжет будущего сценария. Молодая девушка вынуждена сойти с поезда на захолустной станции. Там она знакомится с молодым человеком, который приглашает ее к себе. Запутанные отношения между героями осложняются тем, что наутро к молодому человеку должна приехать его невеста…

Написать по этой заявке сценарий Александр Вампилов не успел.

                                   Журнал «Сеанс»

«Астенический синдром» Киры Муратовой

…И вот, наконец, в 1989 году стало ясно, каким режиссером была бы Кира Муратова, если бы ей не мешали. Нет, это мягко сказано — мешали всем, но всем по-разному, расстояние от свободы до осознанной необходимости каждый сокращал как умел. Судьба Муратовой, изнемогавшей в борьбе с инстанциями, надолго отлученной от своей режиссерской профессии, вдруг оказалась укором совести, примером стойкости и терпения и большим вопросительным знаком: за что?! Молодое поколение в толк не возьмет — как это могли запрещать, кого это могло возмущать, — ведь Муратова никогда «не лезла в политику», ни впрямую, ни путем «кукиша в кармане» не высказывала инакомыслия по отношению к деятельности, к целям и средствам, к ошибкам и преступлениям, творящимся здесь и сейчас — государством ли, правящей партией или обществом. Но «что-то чуяли», не умея назвать, и особенно раздражались и ставили палки в колеса на каждом этапе каждой из ее картин именно из-за неумения обращаться с тонкой материей искусства, которое по природе своей философично.

Муратова никогда не умещалась в рамки сюжетов, выбранных для постановки. Выбор был невелик у всех уважавших себя режиссеров, а у нее — еще меньше. Сейчас часто приходится слышать, что история не имеет сослагательного наклонения. А я начала свое рассуждение как раз с этого — «если бы да кабы», потому что последний фильм Киры Муратовой — «Астенический синдром» — освещает все двадцать пять лет ее тяжкой борьбы в кино, и впервые открыто, свободно, не прячась за более или менее случайные сюжеты, предстает перед нами личность режиссера, замечательного уже тем, что умеет мыслить кинообразами, думать — языком кино — о феномене человека. Это редко случалось в кино вообще и особенно в нашем кино.

Вы скажете: а Тарковский? Да, в каждом фильме своем он декларировал и отстаивал право кино на философствование, каждым кадром, самой их медлительностью и значительностью приглашал к размышлению о высоком и непреходящем. Это было важно для мирового кинопроцесса, это было героическое противостояние мировой «киношке», но это было объявленное философствование, в одном из фильмов, в «Сталкере», замкнувшееся, как мне кажется, на самом себе. Позволяю себе это замечание — вскользь — лишь потому, что речь пойдет о необъявленном философствовании. А к нему мы совсем не привыкли, да и само слово — «философский» — связываем с чем-то смиренно-рассудительно-мечтательным, не от мира сего.

А Кира Муратова — вся — от мира сего, искусствоведы назвали бы гиперреализмом ее умение ловить конкретность непредсказуемой жизни, а сама она как личность с ее режиссерским деспотизмом и своенравием с артистизмом и актерскими способностями, с бурной сменой настроений и открытой реакцией на все-все-все с беззащитностью полной искренности и защищенностью нормальной затурканной советской женщины эта личность — кто бы мог подумать? — полярно несовместимая с ненавистной ей «умозрительностью», в последнем своем фильме поднимается до вершин умозрения, заповедных или труднодоступных для кино. И ее зрение, зрение ее ума восхищает меня остротой и бесстрашием.

Как всегда, дело не в сюжете. Как всегда, хорошее кино литературно неописуемо. Я уже обмолвилась — «феномен человека» — по странной ассоциации. Одесский трамвай, 1970 год. Я еду к Кире Муратовой работать, а рядом сидит мальчик, юноша, лет семнадцати, и что-то напряженно читает, подчеркивая карандашом. Заглядываю — что же он читает в этой жаре, под крики одесских хозяек: «Женщина! Вы встаете?» Не верю глазам: «Тейяр де Шарден. Феномен человека». Сложная книга французского антрополога и философа, изданная у нас в шестидесятых и переизданная сейчас. Ну ладно, мы в ленинградской интеллигентской компании не пропускали таких новинок, но я-то — по диагонали, а этот мальчик — так вдумчиво и цитаты выписывает. Мне кажется, что он все едет и все читает, и, если не совсем отверг кино, он посмотрит картину Одесской студии «Астенический синдром», и ему не придется растолковывать ее смысл.

Киноклубы горячо принимают эту картину, как и многие картины Киры Муратовой. Кинокритики — по-разному, многие отдают должное мастерству, но считают ее мучительным зрелищем, усложненным и лишенным освобождающего душу катарсиса. Да, традиционных опор в виде сопереживания кому-то против кого-то тут не найти. Сопереживать приходится всем против всех, или никому, или самому себе. Как в толпе. Как в жизни. Но я с удовольствием посмотрела картину дважды, она меня крепко «держала», ничего мучительного в ней я не увидела, кроме погибающих собак, представленных специальной надписью: «На это не любят смотреть…», напротив, увидела много смешного и часто испытывала «ликование от узнавания», удивление, жалость, досаду и прочие перепады ощущений, гарантирующие от скуки.

Впрочем, на скуку не жаловались и те, для кого картина «мучительна», разве что черно-белая вставная новелла вначале показалась кому-то однообразной, и я готова с этим согласиться. Присутствуя на одном из обсуждений, я поняла, что похвалы картине основаны на слишком плоской, в духе времени, трактовке — мол, до чего же мы докатились. До какой бездуховности, до какой жестокости, до какого равнодушия к ближнему. Мы — то есть наша страна, наше общество. А речь идет о человечестве. О человеке как существе биологическом. На данном витке — или, может быть, тупике — эволюции, на нынешней ступени или, может быть, на окончательной вершине прогресса, откуда нет уже пути вверх.

«Научное, медицинское, международное название на редкость подходит этому фильму. Сцена с очередью за мороженой рыбой, где галдит людская стая не человеческим, и не птичьим, и не звериным, а каким-то еще — фантастическим хищным хором — это не про то, что у нас всюду очереди, это смещение в сторону „сайенс фикшн“ звучит как камертон и позволяет воспринимать всю фауну картины как цельную биосистему, и с точки зрения рыбы или попугаев можно спросить: что за странные существа — огромные, шумные, глупые — теснятся всей своей человеческой фауной вокруг нас и зачем-то еще сделались хищниками — по какой ошибке природы? Они устали, они спят на ходу или сходят с ума, они действуют сомнамбулически. Откуда они вообще, куда идут, и чего хотят, и почему хотят того, чего не могут? Но кроме легкого налета условности в фильме есть совершенно четкие ориентиры для тех, кто не улавливает намеки стилистические и привык мыслить социальными категориями. Есть сцена педсовета, есть изможденный директор школы (его играет режиссер В. Аристов) — рыцарь перестройки, говорящий и говорящий какие-то умные, благородные слова среди общего шума-гама и непрерывной склоки. На него огрызаются, его никто не слышит, вообще никто никого не слышит (это Муратова умеет делать виртуозно и всегда по-разному), как будто все говорят на разных языках, в несоприкасающихся пространствах. Нет, не „как будто“ — на самом деле так, прием становится отчетливой формулой смысла. Но — спешу заверить — это не про „некоммуникабельность“. Было такое полузабытое сладкое слово в искусствоведческом обиходе, оно связалось для нас с именем Антониони и звучит теперь, как старое танго или как пресловутый „гуманизм восемнадцатого века“. Трагикомическая разноголосица из прежних фильмов Муратовой слилась в общий поток, образовала водопад, но — вам, зрителю, не дадут оглохнуть, дадут паузы, чтобы думать, — меткие реплики, чтобы сопоставить жизнь на экране со знакомой вам жизнью. Ирония и самоирония направят усилия вашего ума в сторону, определенную автором. Интеллигенты, „мыслящие тростники“ предстают в этом фильме во всем своем бессилии. Руководитель киноклуба, выводящий на сцену сконфуженную актрису и взывающий к равнодушной публике: „Товарищи! Не расходитесь!“ И что-то про трудное кино — Германа, Сокурова, Муратовой. Остаются солдаты и спящий в зале герой. А в нашем зале остается здоровый смех от комедийного эпизода и бодрость мысли. Нам предстоит постигать очевидное и невероятное, приблизиться к тому, что мы давно знаем, но сказать боимся. Мыслят „мыслящие тростники“, домогаются внимания и понимания а жизнь бесформенной массы инертной туши человечества течет по своим непостижимым законам. Вот дурачок Миша. Его обижают, его и жалеют. У него своя радость для вас недоступная. Вот бедные, очень бедные люди в своих коммуналках и трущобах. У них свои заботы и свой даже пафос, своя гордость. Вот старушка рассказывает про собачку и про свою обиду. Вот прыткий воитель за права и демократию носится в дурацкой шапчонке со значком, за что-то кого-то агитируя. У каждого свой „пунктик“. Помешательство на почве переустройства мира не лучше и не хуже всякого другого. Но безнадежней. А вот толстая-толстая дама, завуч. Она рявкает и тявкает, но вдруг взрывается справедливой тирадой на тему о том, что „где же возьмешь таких умных, каких вы бы хотели? Мы — какие есть!“. Цитирую по памяти, неточно, но смысл такой. „Мы — какие есть!“ — кричит каждый кадр фильма, огромная галерея портретов наших усталых и немного свихнувшихся современников. Вот завуч ест суп, неудобно приткнувшись у себя в кухне. А вот она музицирует, разучивает старую мелодию Синатры. И душа переворачивается. И поворачивается колесо нашего обозрения, чтобы застыть в той точке, откуда видно все. Что я увидела? Скажу словами Евангелия: „Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное — ничего не значащее — избрал Бог, чтобы упразднить значащее“. И еще: „Ибо всякий возвышающий себя сам унижен будет, а унижающий себя возвысится“» (цитирую по книге «Гептамерон Маргариты Наваррской», издание 1982 г., с. 202).