Страница 18 из 116
— Предлагаю теперь прогуляться, — сказал Сталин, и снова не Горький, а он повел всех к берегу Москвы-реки. Поначалу, под воздействием финала картины, молчали, потом Александров решил развеять грусть и заговорил:
— С Чаплином у нас была та еще история.
— Расскажите, — вскинул брови Сталин.
— Это было как раз во время съемок этого фильма, который мы только что с вами смотрели. Нам посчастливилось наблюдать, как его снимали. А после съемок все шли купаться в океане. Чаплин — заядлый пловец. Калифорнийский пляж тянется на триста километров. Стоял август, съемки обычно заканчивались поздно, и мы приходили, когда там полно рыбаков. В это время года по ночам рыба подходит к берегам гигантскими косяками, и все ее ловят. Много летающих рыб. Тут же рыбу жарят и варят на кострах, притаскивают с собой все, что можно, — дрова, уголь, решетки для поджаривания, котелки для варки, банджо, гитары, граммофоны. Поют, танцуют, смеются до самого рассвета. Мы решили изменить время и приезжать на пляж рано утром, до съемочного дня. С трудом отыскали место, где никого нет. Уютный песчаный пляж между двумя скалами. С наслаждением стали купаться. Выходим и видим большой плакат: «Swimming is strictly prohibited».
— «Купаться строго запрещено»? — угадал Сталин.
— Совершенно верно, — со смехом подтвердил рассказчик. — Но Чарли махнул рукой: «We will». Мол, кому-то, может, и запрещено, а мы будем. И мы каждое утро приходили сюда купаться. Удивлялись, почему никто больше.
— Акулы? — догадался Сталин.
— Они, заразы, — кивнул Александров, досадуя, что эффект анекдота смазан. — Однажды мы засиделись до пяти утра и решили пойти поплавать не в семь, как обычно, а прямо сейчас. И застали там уходящих с уловом рыбаков. Оказалось, они всякий раз приходили сюда часа в четыре и ловили тут акул, вроде того, что у акул там гнездо. А когда мы приходили в семь, акулы пока еще не успевали опомниться от рыболовецких снастей и не набрасывались на нас по счастливой случайности. Джи-и-и! До сих пор мороз по коже, как вспоминаю. Сталин тогда сказал: «Акулам мы показались несъедобными. Но однажды, спасаясь от поклонников, все же окажешься в пасти льва».
— Это Сталин сказал? — переспросил Сталин.
— Чаплин, — не понял вопроса Александров.
— Просто вы обмолвились и сказали: Сталин, — пояснил Шумяцкий.
— Простите! — сконфузился режиссер. И испугался. Но, впрочем, да ладно, неужто он обидится? Вряд ли.
— Говорите, Чаплин большой любитель плавания? — сказал Сталин. — Отчего бы и нам не поплавать? Алексей Максимович, у вас тут акулы не водятся?
— Водятся, — ответил Горький. — Но у меня тут такая охрана, что их отгоняют подальше. Туда, к Николиной горе, Отто Шмидта кусать. Но они об его обледеневшую жопу все зубы себе обломали.
Смеясь над горьковской шуткой, Шумяцкий и Александров уже раздевались, и режиссер первым бросился в реку, за ним нарком кино. Сталин и Горький, как оказалось, купаться вовсе не собирались и наблюдали с берега, как резвятся деятели кино. Не хотите, как хотите, а Григорий Васильевич и Борис Захарович наплавались от души, а когда вышли из воды и стали обсыхать, Сталин попросил еще рассказать про Чаплина.
— Охотно, — отозвался Александров. — В этого человека невозможно не влюбиться. На первую встречу он пригласил нас в турецкую баню и, когда мы пришли, запел по-русски: «Мджится тройка, снег луджистый…» Я первым делом рассказал ему, как в Большом театре проходила конференция и ее участникам показывали чаплинского «Подкидыша». Оказалось, зачем-то срезали все интертитры. Что делать? И я наврал, что помню все надписи. Выпивший был малость, на кураже. Стал всем переводить, молол, что бог на душу положит. И когда там Чарли несет подкидыша и женщины его спрашивают, умеет ли он обращаться с ребенком, я придумал ответ: «Конечно, я же сам был ребенком». Выслушав мою историю, Сталин расхохотался и сказал: «Как жаль, что я не знал вас раньше!»
— Как жаль, что я недостаточно знал вас раньше, — со смехом сказал Сталин.
— Григорий Васильевич, вы опять вместо «Чаплин» сказали «Сталин», — прыснув со смеху, добавил Шумяцкий.
— Как это вы, товарищ Александров, в Америке постоянно общались с товарищем Сталиным? — спросил Горький. — И в океане плавали, и в турецких банях.
— Прошу прощения, — снова смутился режиссер. — Не знаю, что с моим языком происходит.
— Вот я читал про Тамерлана, — произнес генсек, — так тот приказывал отрезать язык всяким, кто слишком его распускал, и при этом говорил: «У тебя есть главный враг, это твой язык, и я хочу избавить тебя от главного врага».
Александров шутливо схватился за язык, посмотрел на него и жалобно произнес:
— Прощай, друг мой, враг мой!
Получилось смешно, все снова хохотали.
— Ну, а у кого главным врагом была глупая голова, тому, само собой… — сказал Сталин, и тут общий смех оборвался, все испуганно переглянулись, Горький первым схватился за голову, за ним Александров, и Шумяцкий тоже. Постояли так со скорбным видом и снова засмеялись.
— Веселый у нас денек получился, — сказал Сталин.
Шумяцкий и Александров в кустах выжали мокрые трусы, оделись. Все четверо двинулись назад в сторону белоснежных колонн морозовского дворца. Горький в косоворотке кремового цвета и просторных штанах, бритый наголо, в узорной татарской тюбетейке, из-под усов — длинный мундштук с дымящейся папиросой; туберкулезник, а курит то и дело. Сталин в неизменных яловых сапогах, темные брюки, белый френч, с неизменной трубкой; этот хотя бы не чахоточный, можно курить. Оказавшись на тропинке вдвоем, пропустив Горького и Шумяцкого малость вперед, Сталин вполголоса спросил:
— А правда ли, что у вас было там с Гретой Гарбо?
Александров малость опешил, но смело ответил:
— Да, товарищ Сталин, правда.
— Вот везунчик! — засмеялся генсек. — Кто же был инициатором?
— Представьте себе, она. Влюбилась в меня, как кошка. У нее как раз тогда с Гилбертом полный разлад вышел, свадьбу отменили. А тут я, энергичный, интересный, русский.
— И не оплошали?
— Разумеется, нет.
— Вот это по-нашему! Молодец! Знай наших! Огромный успех советского кинематографа! Все завидовать будут.
— Честно говоря, особо нечему, — признался Григорий Васильевич. — На экране она дива. А в жизни, уж извините, разочарую, пустышка.
— Вот как? Жаль. Хотя… Да и бог с ней.
Тут Горький с Шумяцким притормозили, оглянулись на них, и Сталин поспешил сменить тему:
— В чем секрет Чаплина, как вы думаете?
— В том, что его искусство интернационально и понятно всем, — не задумываясь, ответил Александров. — Он лучше всех чувствует человеческую природу. Кино — это прежде всего монтаж, и порой оно требует беспощадного вымарывания всего, что мешает главной линии фильма, уводит в сторону. Однажды Чаплин увидел нищего с кассой. Он получал подаяние, выбивал чек и вручал его подателю милостыни. Чаплину так понравилось, что он тотчас снял сцену, как Бродяга несет цветочнице деньги, но останавливается перед нищим, подает тому одну монету за другой, всякий раз получает чек, увлекается и остается без денег. Превосходный фрагмент. На съемках все умирали со смеху. И когда просматривали, тоже хохотали. Но в итоге Чаплин понял, что фрагмент этот уводит в сторону от основной линии, и безжалостно вырезал сцену из «Огней большого города».
— А по-моему, жалко такую сцену потерять, — возразил Горький. — Весьма человечно. И подчеркивает характер Бродяги.
— Вообще Чаплин неутомим. Когда он снимается, с него семь потов сходит. При этом говорит о пользе такой потогонной системы, а то начинает толстеть. Располневшего Чаплина зритель отвергнет.
— Может, мне тоже начать сниматься в кино? — усмехнулся Сталин. — А то, знаете ли, в последнее время стал лучше питаться, полнеть начал.
Александров продолжал рассказывать о том, как снимает Чаплин, как одна и та же сцена прокручивается через несколько вариантов, прежде чем будет выбран один, самый подходящий, как все сцены репетируются по многу дней, и уж тогда начинаются съемки; как он бережно относится к съемочной группе.