Страница 4 из 70
Именно об этом я думал сейчас, и чем дальше, тем больше был озадачен и впечатлен логикой и прозорливостью той неведомой и могучей силы, что забросила меня невесть каким образом на четыре десятка лет назад, аккуратненько поместив в тело вчерашнего выпускника неизвестной мне школы № 6 в столь же незнакомом мне городе Ангарске.
Однако во всех этих документах таилось несколько поразивших меня моментов. Во-первых, я в них значился самим собой, всё тот же выпускник средней школы Саша Якушев. Во-вторых, фото на паспорте весьма походило на мое нынешнее отражение в зеркале. Оно имело некоторое сходство и со мной реальным, благо у меня сохранились юношеские фото студенческой поры. В третьих, поступал я на тот же факультет, как и в реальности — на отделение журналистики филологического факультета. А туда поступить непросто: конкурс вступительных-проходных баллов высокий, так что без аттестата со средним баллом 4,5 и рыпаться не стоит. Но вдобавок существовал еще один ценз, именуемый творческим конкурсом. Поступать на журналистику можно было, только имея уже к тому времени за душой публикации в газетах или журналах, или и того похлеще — сценарии вышедших в эфир твоих теле- или радиопередач.
В пачке документов публикации как раз были. Я сразу заметил тонкую пачку газетных вырезок, на первой из которых черным по белому красовался кричащий заголовок: «Птицы Мира на помойке Жизни». Под ним было помещено фото голубя с таким хищным клювом, что он больше смахивал на орла. Текст был про птичьи болезни и, прежде всего, орнитоз, и в своей статье я предостерегал человечество от близких контактов с голубями, разносчиками всяких заразных и опасных для людей недугов.
Таких статей за собой я что-то не припоминал, зато отлично помнил, как в детстве кормил хлебом голубей, высунувшись из окна нашей квартиры, и они весело и шумно толклись на подоконнике в борьбе за хлебные крошки.
Интересно, примут меня на журфак с такими материалами, или мода на социальную критику еще не просочилась в стены местного университета? Судя по толстому отрывному календарю, висевшему на стене моей новой квартиры, оклеенной теплыми желто-зеленоватыми обоями, на дворе стоял 1980-й год, июль — самый разгар абитуриентского лета, и все главные будущие социальные потрясения в Советском Союзе ждали нас, его граждан, еще впереди.
Помимо паспорта и публикаций в полиэтиленовом пакете обнаружились различные справки, включая медицинскую, мой аттестат о среднем образовании с заветным средним баллом 4,5 и еще несколько разных бумаг, столь же скучных и официальных.
И был там еще один, очень неприятный для меня момент, так что я поначалу даже не понял, как мне отреагировать на это странное обстоятельство. Секунду поразмыслив, я решил отложить решение этой загадки, авось, в скором времени я проснусь — когда-то же это должно случиться! И не забивать голову всякой несусветной чушью.
В скором времени, после того, как вся квартира была полностью обследована на предмет других неприятных сюрпризов, мне захотелось выйти на воздух, благо стояло лето, и в раскрытую форточку порывы утреннего ветерка периодически приносили восхитительные ароматы с цветочных клумб во дворе. Гардероб мой чье-то заботливой рукой — неужто моей? — был заботливо развешан по стульям и на крючках в прихожей, а более теплые вещи в виде пары свитеров и куртки покоились на «плечиках» в платяном шкафу. Футболка, джинсы и кроссовки пришлись мне впору — вот еще одно существенное преимущество моих сновидений: там могут быть войны, пожары, катастрофы, но штаны никогда не малы, а ботинки никогда не жмут.
В последнюю минуту я почему-то разволновался. Шутка ли — выйти из привычных мне 2020-х прямо в восьмидесятый год! Да еще в своем юношеском обличии, когда тебе нет еще и двадцати?
Я хмыкнул, крякнул, для чего-то откашлялся, будто собирался толкать речь на каком-нибудь школьном собрании, и промурлыкал себе под нос мелодию старого шлягера как раз тех лет:
Давайте песню сложим и сами будем петь.
Мы все на свете можем, нам только захотеть.
Получилось совсем не музыкально, и выходить почему-то сразу расхотелось. Но я упрямо боднул головою невидимую преграду и упрямо загундосил:
Пусть будет эта песня одна на целый све-е-ет.
Мы все на свете можем, когда нам двадцать ле-е-ет!
— Ну, или чуток поменьше, — добавил я. Снял связку ключей с гвоздика над косяком, повернул дверную ручку и перешагнул через порог. После чего запер дверной замок, пригладил пятерней взлохмаченные от переживаний волосы и упругим мячиком скатился по лестницам вниз. Никаких дверных кодовых замков и переговорных устройств на двери подъезда естественно не было, все-таки еще только двадцатый век. Я вышел на крыльцо и огляделся.
Это был мой двор в той, реальной жизни, где я не спал, а бодрствовал. Обычный двор с деревянной горкой, неизменной песочницей и клумбами, поросшими анютиными глазками и оранжево-рыжими бархатцами. Во дворе было вполне прохладно благодаря тенистым тополям, с ветвей которых то тут, то там свисали длинные кисти с ватными клочками последнего тополиного пуха.
«Тополиный пух, жара, июль…» — мысленно констатировал я. Прикинув про себя мое нынешнее положение, мне вдруг стала чем-то даже нравиться эта ситуация. Я снова молод, чертовски здоров, и вдобавок здесь, в этом большом городе у меня, скорее всего, нет ни одного знакомого, поскольку все они остались в прошлой жизни, в Стране под названием Реальность.
А значит, тут никому до меня нет дела. Зато у меня есть средства к существованию, грубо говоря — деньги, и самое главное — жгучая тайна, что же все-таки со мной произошло, и кому это надо. Начиная уже с того, что этот город реально был моим родным, тут я появился на свет и ни о каком Ангарске прежде слыхом не слыхивал. Почему же и не воспользоваться тогда этим обстоятельством? Именно сейчас, покуда я еще не проснулся, и вволю насладиться этой удивительной, фантастической ситуацией, пройдясь еще раз по дорожкам и тропинкам моей бурной молодости? О, ностальгия!
От этих мыслей у меня мигом пересохло горло. Домой, в еще не обжитую мной квартиру совсем не хотелось, поскольку приключение только-только начиналось, и я, решив потерпеть, направился через площадь по направлению к городскому парку, что был разбит неподалёку, судя по рассказам моих родителей, ещё во времена нашего прадедушки. Заодно и просвежусь слегка, и проветрю гудящую от мыслей мою буйну голову.
Ещё в первой трети XX века самые большие парки культуры и отдыха в крупнейших города СССР были наименованы в честь пролетарского писателя Максима Горького, порядком осточертевшего советским школьникам ещё на уроках литературы. Не был исключением и парк в этом городе: уже издали я заприметил огромный барельеф усатой писательской головы, больше похожей на львиную, над входом в центральную аллею парка, а рядом — три вожделенных красных автомата с газировкой. Горсть медной мелочи в моем кармане внушала уверенность, и я резко прибавил ходу, благо июльское солнце уже начало припекать.
В тот момент я еще не знал, что именно с этого парка, по сути, и начнутся мои настоящие приключения в родном городе, куда меня волей неведомых обстоятельств судьба забросила на сорок лет назад. Но я был твердо уверен: когда-то этот удивительный день, а вместе с ним и сон закончатся, и улёгшись спать во сне, наутро я непременно проснусь в своей привычной реальности. Как ни странно, к этой моей уверенности уже начала примешиваться маленькая, но ощутимая грустинка: мне так понравилось снова быть молодым, а главное здоровым, что я, наверное, еще долго буду жалеть о том, что мне всё только лишь пригрезилось. Как сказал бы старик Фрейд в известном анекдоте: в конце концов, деточка, иногда бывают просто сны!