Страница 71 из 79
Я наблюдала за Томом. За поведением Тома. За поведением друзей Тома, реакцией Тома на поведение друзей, за Томом на людях, Томом в сети, Томом наедине. Я поняла, что его суждения, его желания, его злость, его развлечения — все это отмечено печатью ограниченности. Что он, как и все его друзья, был пленником механизмов, порожденных его же мышлением. Относясь к категории людей творческих, он вовсе не предлагал новых взглядов; он перерабатывал — не без определенного таланта — идеи и образы, которым насчитывались тысячелетия. Только компьютер, с его холодной эффективностью, поддерживал иллюзию новизны. Рутинность и виртуальное окружение давали Тому иллюзию комфорта и безопасности. Он в больших количествах пил алкоголь и ел жирную, сладкую пищу, которая в итоге оседала вокруг его талии и на подбородке. День за днем он занимался одним и тем же. С рассвета до заката. К примеру, вечера видеоигр, которые он устраивал в кругу своих друзей, всегда протекали по одному и тому же сценарию: шумное прибытие игроков в семь вечера, первое пиво, первая игра, первая пицца, второе пиво, вторая игра, третье пиво, четвертое пиво, вторая пицца, третья игра, пятое пиво, шестое пиво, последняя игра на дорожку, последнее пиво на посошок, последний кусочек оставшейся пиццы на посошок, затем игроки уходят. Том присоединялся ко мне в постели к двум часам, начинал ласкать меня, дыша в лицо пивом и пиццей, оставлял это, сетуя на мое сопротивление — гордость не позволяла ему признать, что избыток алкоголя сделал его неспособным на страсть, — забывался тяжелым сном; просыпался на следующий день около десяти утра со взъерошенными волосами и остекленелыми глазами, и собирался на улицу, чтобы, как он выражался, избавиться от излишков, торжественно клянясь, что это в последний раз. Он рассеянно целовал меня — обдавая запахами прогорклого пива и пиццы, — прежде чем исчезнуть на пару часов, облачась в несколько нелепый (с моей точки зрения) спортивный костюм.
Том был автоматом.
Запрограммированным существом. Как и подавляющее большинство человеческих существ, неспособных выйти из сферы рационального. Неспособных понять, что они будут страдать до тех пор, пока не найдут способа прорваться за рамки хода времени. Что они будут биться о прутья своей мысленной тюрьмы, пока не найдут двери. Что им не познать необычайной красоты мира до тех пор, пока они будут смотреть на него глазами дня вчерашнего или завтрашнего.
С некоторых пор он перестал звать меня «моя фея». Может быть, потому, что от частого общения с людьми я действительно теряла свои волшебные способности. Пять моих детских книг были опубликованы и имели большой успех. Могло быть и так, что Том к этому ревновал. Крестная, конечно, стала бы меня подталкивать быстрее возвращаться в сферы, а я бы ее не послушала: я хотела убедиться, что человеческий род не обречен жить в страданиях, что я способна вернуть моему смертному любимому его истинную человечность, помочь ему найти путь к самому себе. Путь к свободе. Путь к радости. Ну конечно, в моем решении сказалась немалая доля человеческой гордости, передавшейся мне, но я себе положила год, чтобы этого добиться — год, не обращаясь к своим силам, год, используя лишь собственные ресурсы как женщины.
Один год, один вздох в жизни феи.
— Том, — сказала я как-то вечером с многозначительной торжественностью, — сколько мы живем вместе?
Он нахмурил брови, углубив и без того основательные морщины на лбу.
— Шесть лет, а что?
— Тебе не кажется, что пора что-то менять?
— Что ты хочешь изменить? Разве ты не счастлива со мной? Чего ты хочешь? Ребенка?
Я не стала ему сознаваться, что не способна зачать ребенка на людской манер.
— Может быть, стоит открыть для себя что-то другое кроме телевизора, сетей, игр, работы, друзей, отпуска на море в доме твоих родителей; может быть, есть другие реальности, новые территории, ожидающие открытия, неизвестные красоты, ожидающие созерцания.
Он насмешливо фыркнул:
— О чем ты говоришь, Авелин? Звучит как блеяние чокнутых на нью-эйдже! Как бы мы выжили без работы? Что за поганая жизнь была бы у нас без друзей, без развлечений?
— Ты рассуждаешь механистично, любовь моя, — возразила я, и неудачно, судя по его бурной реакции.
— Ты стала невозможной с тех пор, как решила, что ты звезда детской литературы!
Он прищелкнул пальцами и заговорил, подделываясь под робота:
— Алло, Авелин, вы нас слышите? Это Хьюстон. Мы вас потеряли. Помните ли вы человека по имени Том? Как вы думаете, вы сумеете вернуться на Землю?
— Я уже не уверена, что хочу жить среди землян.
Я поняла, что опасно подступаю к черте разоблачения моей тайны. Я была на грани того, чтобы рухнуть в бездну, навечно быть брошенной в темные миры. Возникло желание отступить, исчезнуть, пересечь, как подруга крестной, двери невидимых миров, из которых нет возврата.
— Мадам уже находит землян недостойными?
— Слишком предсказуемыми.
Он пошел взять пива из холодильника.
— Это из непредсказуемости ты никогда не отвечаешь на вопросы о своем прошлом? И ни разу не захотела познакомить меня со своей семьей?
— У меня нет семьи, мое прошлое совершенно неинтересно. Что меня интересует, так это мы, настоящее, неведомое.
Он осушил пиво одним глотком.
— Ну хорошо, что там насчет настоящего? Чего именно ты хочешь?
— Вырваться из плена механичности. Из плена привычек.
— Но для чего?
— Я не хочу, чтобы ты становился автоматом.
— Автоматом? Ты чокнулась, моя бедная девочка!
— Я больше не твоя фея?
— Феи бывают только в твоих сказках.
Он встал, пошел в гостиную, включил телевизор и погрузился в фильм, по крикливости обставлявший даже рекламу. Я прошла в маленькую гостевую, превращенную в кабинет. Я пристрастилась к писательству: оно открывало передо мной самые чарующие из перспектив с тех пор, как я погрузилась в земной мир. Пусть печатное слово и материально, но если знать, как им воспользоваться, оно позволяет каждому приблизиться к гармонии сфер.
Я была настойчива. Я взялась привносить в нашу жизнь немножко фантазии, нарушать привычный порядок. Однажды я переставила мебель, а он, придя домой, не заметил разницы, весь с головой в работе, и ворчал, что не может найти свой любимый ТВ-пульт. На следующий день я украсила квартиру цветами с пьянящим ароматом, а он не обращал внимания, пока их не приметил один из его друзей, заскочивший ненадолго сыграть с ним разочек. Несколько дней спустя я предложила прогуляться в муниципальном лесу, в тридцати километрах от нас, но он возразил: ты же видишь по небу, что собирается дождь. Вечером, чтобы возбудить в нем желание, я приходила к нему в прозрачной ночнушке, под которой на мне ничего не было (я прочитала в журнале, что трюк с ночнушкой всегда срабатывает), и он едва взглядывал на меня, уйдя в свои заботы и спеша закончить что-то на компьютере; еще минуточку, говорил он, и приходил и валился в постель в три часа ночи. Я предлагала ему выключить телевизор, чтобы мы могли побыть наедине, но он кричал: «Ты откуда такая, мать твою? Ты разве не видишь, что в мире делается? Эти теракты, Шарли, Париж, Стамбул, Уагадугу, неужели ты не понимаешь, что у нас война идет?» Я прикусила нижнюю губу, чтобы не ответить, что нет ничего нового под солнцем, что за шесть веков я не знала ни единого года без войны, без зверств, без слез, без несправедливости, без варварства.
— Вопрос в том, почему это происходит, — осторожно заметила я.
Он воздел руки к небу:
— Почему? Почему? Ну у тебя и вопросы!
Он удрученно покачал головой и полностью нырнул в круглосуточный канал, посвященный терактам, рассказам очевидцев терактов, комментариям о терактах, объяснениям экспертов по терактам, а потом до поздней ночи обсуждал их с другими интернет-наркоманами, разбросанными по пяти континентам. На следующий день за завтраком он сидел со всклокоченными волосами, пятидневной щетиной, все еще опухшими со сна глазами, непонятным запахом изо рта; и продолжал спорить, чтобы показать мне, насколько я неадекватна: