Молчи или умри

— Право же не знаю, братишка. Я посмотрю еще в шкафу. Может, найдется что-нибудь в папках…

Подрулив «Волгу» к гостинице, бай Наско подождал, пока брат с сестрой вдоволь наговорятся, и повез Коева в Текстильный комбинат на встречу с инженерами и рабочими ткацкого и прядильного цехов. Среди них было много женщин, обрушивших на его голову уйму производственных и личных проблем. Среди работниц было немало знакомых — его бывшие соседки и даже их подросшие дети, они расспрашивали про Аню, рассказывали о последних годах жизни Старого и матери, погружая его в щемящее и сладостное душевное состояние, сколь быстротечное, столь и живучее в каждом из нас. Эти люди вернули Коева в его школьную пору, оживили в памяти картины вступления советских войск в их городок, его отправку на фронт…

«В сущности, — раздумывал Коев, — почему мы думаем, что в столице непременно меняемся, оставляя далеко позади провинциальных жителей? Спору нет, далеко не все, доступное софийцам, достижимо и для них; и знают они поменьше, и путешествовать по дальним странам, может, не доводилось, вот и слушают нас, раскрыв рот, ловят каждое наше слово. Но, разве такое уж несомненное это наше превосходство? И не стоят ли провинциальные жители намного выше нас в нравственном отношении, не связаны ли прочнее с традициями, не ближе ли они к природе, к самим истокам жизни! Пожалуй, в мелочах, подробностях мы их обогнали, но уж никак не в первостепенном, главном…»

Несколько вечеров Коева возили по новомодным кабачкам и трактирам, заглянули в гостиничный бар, где на него сразу обратила внимание пианистка, и Коев вспомнил, что это та самая Ненка, из далеких школьных лет, с которой они вместе выступали на сцене клуба-читальни, — он играл на скрипке, она — на фортепиано…

Коев не стал заходить в гостиницу. До званого ужина еще оставалось время. Милен и остальные должны были подойти к восьми. Коев представил себе, как они усядутся в банкетном зале за праздничным столом, поднимут бокалы за его дальнейшие успехи. Он, конечно, все внимательно выслушает, выпьет вина, принесенного специально для этого случая, а сам будет думать о накопившихся делах, о рукописях, деловых встречах. Почему другие умеют жить просто, не мудрствуя лукаво, радоваться бокалу вина, задушевной беседе, а он все о чем-то думает, вечно о чем-то беспокоится, суетится, не спит ночами, встает, чтобы полистать книгу, справочник? Аня вот умеет жить безыскусно. «Хочешь, детей тебе рожу? И выращу. Ты будешь писать, я детей растить…» Все-то у нее ясно и просто. Не в пример ему, она не витала где-то в небесах. Она и его любовь к ней принимала естественно, как нечто само собой разумеющееся, несмотря на неизбежные размолвки, вспышки ревности и нежелание примириться с разлуками. «Мы любим друг друга и, что бы ни случилось, всегда должны любить друг друга, — часто повторяла она. — Все прочее не имеет значения». Аня работала в Болгарском телеграфном агентстве, профессию свою любила, однако ради Марина могла бы ею пожертвовать, не задумываясь. И это считалось бы в порядке вещей…

Тихий осенний день купался в лучах притомленного солнца. Стаи голубей летели куда-то к Старопланинской гряде. Было бесконечно приятно бродить по улицам родного городка. Пахло фруктами. Во дворах желтела айва, дозревал крупный виноград, на базаре шла бойкая торговля яблоками, инжиром и, на радость детишкам, пестрыми бутылочными тыквами. Из открытого окна Дома культуры доносились звуки джаза, явно, шла репетиция. Коев с грустью вспомнил о тех временах, когда сам играл в духовом оркестре, а позже — и в струнном. Он тогда сам не заметил, как у него изменился вкус. Ему нравились Моцарт, Бетховен, Шуберт — и вдруг ни с того, ни с сего увлек джаз. Должно быть, он понял, что знаменитым музыкантом ему все равно не стать. Чтобы исполнить соло на трубе или виртуозно владеть скрипкой, требуются неимоверные усилия, каждодневные упражнения, полное самоотречение. Он же был не из тех, кто способен довольствоваться одним лишь искусством. В равной степени его влекли литература, театр, живопись, не говоря уже об архитектуре. Иными словами, природа одарила его всеми качествами, чтобы из него получилась незаурядная личность. В конце концов из него вышел хороший журналист.

Не желая привлекать внимание, Коев устроился в глубине маленького зала, но пианистка все же его заметила и объявила перерыв. Судя по всему, именно она была душой оркестра. Подойдя к Марину, она протянула ему руку.

— Рада тебя видеть.

— Потянуло по старой памяти. Еще на улице услышал, что вы репетируете…

— Играешь?

— Нет, скрипку давно забросил, — признался Коев, — а с трубой в софийской квартире, сама знаешь…

— Жаль, ты был хорошим музыкантом.

Они устроились за столиком возле бара. Как выяснилось, в Доме культуры было два кафе — для широкой публики и еще одно, для служителей и их гостей. Весь штат составляли официантка и барменша. Увидев в буфете дорогие сигареты, Коев решил купить Ане целый блок излюбленных ею «Сент-Мориц».

— Ты заделался настоящим культуртрегером, — сказала Ненка, — а мы тут, на задворках…

— Коптите небо? — закончил Коев. — Уж не прибедняйся, гастроли, заграница… Как-никак слежу за событиями в родном городе.

— Действительно, были на гастролях в Греции, Швеции, — Ненка медленно, маленькими глоточками пила свой кофе. Белые руки с длинными холеными пальцами, запомнившиеся с юных лет, слегка пополнели. Волосы, как он успел заметить, были крашеными. — Недавно заключили на несколько месяцев контракт с ГДР.

— Ну вот, а ты плачешься.

— Но ведь это так редко. За столько лет — три-четыре турне.

Ненка задумалась. На губах ее играла улыбка. И все ее миловидное лицо светилось нежностью и какой-то отрешенностью. Впрочем, именно такой Марин Коев помнил ее со школьной скамьи.

— Как дома? — спросил он ее.

— Никак. Давно развелась. Дети в Софии. Живу одна.

— Может, не так уж и плохо.

— Я и не говорю, что плохо.

Она подняла на него лучистые глаза.

— А ты?

— Гм… Держусь на плаву.

Ненка тихонько засмеялась.

— Помнишь, как отец колотил тебя смычком по руке? Правую выпрями! Левую расслабь! Плотнее к струнам!..

Коев совсем запамятовал, что Старый руководил в гимназии духовым оркестром. Когда Марин переехал в Софию, ему еще очень долго рисовалась в памяти прямая, сухощавая фигура отца с поднятой дирижерской палочкой, а в ушах звучали хоро и марши Дико Илиева. В ту пору Марин играл в духовом оркестре на трубе. Это потом он пристрастился к скрипке. Старый, дав ему смычок в руки, много месяцев потратил на его обучение, пока не сказал, что пора продолжить с настоящим скрипачом, и повел его к тогдашнему капельмейстеру Атанасу Китанчеву, который за два года сделал из него неплохого исполнителя. Три раза в неделю Марин брал уроки у пожилого музыканта, а в остальное время занимался дома — Бах, Моцарт, Сарасате, Монти… Старый следил за его игрой. Как только он замечал, что пальцы сына начинают подбирать другие мелодии, свободно импровизировать, он стегал по руке и приказывал садиться за уроки. Марин послушно садился, час-два усердно читал, потом бежал в гимназию…

Вспоминая свою прошлую жизнь, Коев удивился своему трудолюбию и работоспособности. Другой вопрос — не впустую ли порой выкладывался? В отношении труда он свято следовал наставлениям Старого: делу время, потехе час…

— Мне порой тоже доставалось. Бывало, отвлекусь, потеряю ритм и — на тебе, получай. Прямо по пальцам…

— Уж такая школа, — засмеялся Марин.

— А помнишь, что он нам втолковывал? Не тот музыкант хорош, кто хорошо играет, а тот, кто вовремя остановиться умеет. На одном концерте мы с тобой «Чардаш» Монти исполняли, он нас потом в дверях остановил. «Ты, — говорит мне, — почему скрипку не слушаешь? Торопишь ее, не даешь чистый тон извлечь…» Знаешь, многому научил он меня. Но прежде всего тому, что совсем недостаточно научиться грамотно читать с нотного листа. Это только азбука. Истинное дарование проявляется лишь потом…