Страница 24 из 39
Позвонил Милен, спросил где запропастился Коев. Сказал, что зайдет на пару минут, выпьют хоть по чашечке кофе. Они встретились у входа, зашли в новый бар и заказали себе кофе с коньяком. Возбужденный Милен рассказал Коеву, что ему позвонил министр и сказал, что наконец-то отпущена валюта на покупку наушников для станочниц. А то ведь в пору оглохнуть от грохота. Шутка ли, восемь часов кряду вытерпеть в таком адском шуме…
Поговорив немного, они распрощались. Милену нужно было ехать в окружной центр, а Коев собирался наведаться в родительский дом…
Город его детства теперь показался ему еще меньше, чем был в действительности. До всего рукой подать: здание Общинного совета, Дом партии, Профсоюзный дом, библиотека, городской парк, техникум, больница, река с перекинутым через нее железным мостом, пожарная часть и за ней пустырь.
Улицы, хотя и выровненные, и расширенные, все равно были узкими. Ни многоэтажные корпуса, ни новый микрорайон, раскинувшийся на восточной окраине, не внесли существенных изменений в облик города. Ничто, казалось, не в состоянии нарушить его провинциально-благостный покой и размеренный ритм жизни…
А вот и их улочка с вишнями. Старые дома снесли, понастроили новых, блочных. С трудом отыскав между ними проход, Коев буквально уткнулся в сохранившуюся ограду. Запустением веяло от сада с пожухлыми персиковыми деревьями, стлались по земле высохшие стебли фасоли и помидоров, одиноко торчали кусты хризантем, некогда наполнявших их дом терпким ароматом.
Долго стоял Коев в опустевшем дворе, пытаясь разобраться в сложной гамме охвативших его противоречивых чувств, что это было? Далекое воспоминание детства или ощущение непреодолимой пропасти, пролегшей между настоящим и прошлым? Трудно найти ответ. Но в одном только он не сомневался: та радость и чувство приподнятости, с которым он приехал сюда всего лишь несколько дней назад, исчезли.
В сущности, разве это он, разве он не изменился? Коеву вспомнились жаркие летние дни, пыльные окраинные улочки, по которым тянулись цыганские кибитки, сам городок, изнывавший под лучами нещадного солнца, насквозь пропыленный, выгоревший дотла? Живо всколыхнулись в сознании сбор винограда, слив — их расщепляли надвое и сушили в тени; заготовка дров на зиму — их везли из Остеново; первые осенние туманы, белая изморозь на траве… Жизнь казалась Марину прекрасной, энергия била в нем ключом, лазил по деревьям не хуже белки… Позже увлекся музыкой, писательством, пережил драму первой любви…
Сравнивая себя с тем подростком, затем юношей, Коев с грустью отметил, что теперь он — известный публицист, главный редактор софийской газеты, народный деятель культуры и прочее и прочее, невообразимо отдалился от того, изначального. Куда же все исчезло? Будто его подменила. Даже внешне он страшно изменился — высокие залысины, поредевшие волосы, борода с проседью. Уж много лет он избегал смотреться в зеркало. Видел себя старым, обрюзгшим и неприглядным, хотя Ане он нравился именно как мужчина. Она так и говорила: «Из всех моих знакомых только ты один настоящий мужчина…» Коев обошел комнаты. Однако его сразу же потянуло прочь, в гостиницу, захотелось очутиться среди друзей. Словно никогда и не жил он здесь, в этом доме, в этом дворе…
Что за ерунда лезет в голову, даже возмутился Коев. Как так, не жил? Разве не лазил он по этому почти высохшему кизиловому дереву? Не карабкался на орех, все еще могучий и развесистый? Не сиживал вон у того окна, делая домашнее задание, решая задачи и теоремы, из которых ровным счетом ничего не запомнил? Разве не жили здесь его мать, крупная, костлявая женщина со строгим, волевым лицом, и отец — мудрый и настрадавшийся человек, Старый, как его называли… Старый…
Марин хорошо знал своего отца. Не потому, что был ему сыном и не потому, что они долго жили вместе. Наоборот, он слишком рано покинул родителей, учительствовавших в богом забытом Остенове. Марин расстался с ними, как только поступил в прогимназию. Потом он окончил гимназию, поехал учиться в столицу. Нет, недолго прожил он под крылом Старого, но была между ними духовная близость. Стоило Марину очутиться в деревне или Старому наведаться в город, достаточно было посидеть рядышком под виноградной лозой или сходить на прогулку в горы, чтобы вновь с небывалой остротой испытать те незабываемые минуты откровения и просветления, которые Коев всю жизнь хранил в своем сердце как нечто самое сокровенное. О чем они разговаривали? Проще сказать, о чем они только не говорили! И сейчас, восстанавливая по крохам, разрозненным обрывкам отцовские мысли, он вдруг понял, что душевный склад Старого сильно отличался от внутреннего мира остальных его знакомых. Коев где-то вычитал, что каждый по рождению тяготеет к определенному виду животных или птиц. Одни привязываются к собакам, другие к кошкам, третьи — к пернатым или рыбам. Старый не принадлежал ни к одной из упомянутых категорий. Правда, он испытывал слабость к овчаркам, приводившим его в восторг, с нескрываемым восхищением относился к пограничным ищейкам. Однако брать животное в дом не позволял, не для того, дескать, создана собака, чтобы чью-то руку лизать, к достойному животному и относиться надобно по-достойному, а не делать из него слугу… Кошек же не выносил, считал, что место кошки в погребе, мышей ловить! Птиц не держал тоже. По соседству с ними жили голубятники и охотники до других пернатых, а Старому были чужды подобные увлечения, он твердо был убежден, что птицам нужно летать, уткам-гусям плавать. Однажды Марин нашел в траве махонькую перепелку. Он посадил ее в корзинку и стал выхаживать. Птенчик вырос, научился взлетать. И хотя никуда не улетал, Марин натянул поверх корзины сетку. Как рассердился тогда Старый! Зачем, спрашивается, пташку подобрал? Ей летать положено, а не в корзине жить! Как только перепелка окрепла, Марин отнес ее на холм и выпустил на свободу. Взгляды и принципы Старого относительно жизни и всего сущего на земле Коев принимал с интересом, что ему не мешало, однако, зачастую ввязываться в перепалки. Но спустя десятилетия, сквозь дымку времени ему все же открылись истинные пристрастия Старого. Не к собаке, птице или рыбе. По-настоящему поклонялся он только растительному царству. Он любил говорить, что каждое растение образовано из клеток, живых клеток. Люди состоят из тех же молекул, что и дерево. Они так же реагируют, размножаются. Память запечатлела болезненную жалость Старого к каждому увядшему стебельку. Цветов он никогда не разводил, но засохшее растение непременно поливал, пробирая виновных, оставивших травинку погибать на глазах.
Как-то он приметил на косогоре сосенку, совсем крохотную, с вершок. Старый склонился над ней, потрогал иголки, принес брошенную кем-то бутылочную тыкву, раздобыл воду и полил сосенку. Марин тогда упрекнул его, что не дал ему ухаживать за перепелкой, на съедение лисицам оставил, а для захиревшей сосенки воду таскает. «Будь у нее ноги, сама бы напилась, — ответил тогда Старый. — Беззащитное дитя природы. Случайным ветром занесло сюда семя, оно и проросло. Почва тут больно сухая, пособишь ей чуток, растение и пустит корень, ухватится за землю, уцелеет…» Марин тогда долго подозревал, что Старый тайком от всех ходит на холм поливать сосенку.
Наверное, бытует и такое увлечение — к растительному миру. Просто об этом хобби забывают упомянуть наряду с другими.
Коев прошелся по двору. Цветов, которые сажала когда-то мать, как не бывало. Коев почувствовал горечь. Даже шевельнулось сожаление, что он занялся этим безнадежным расследованием. Разве можно что-либо изменить? Старого из мертвых не воскресишь. Драма почти забыта. Тем более, никто открыто его не обвиняет, наоборот, по сей день не перестают восхвалять. Вспомнился случай, когда отцовский ученик выучил стихотворение Ботева «Борьба» и, не спросясь учителя, продекламировал его на какой-то вечеринке в присутствии инспектора, фининспектора, старосты и попа. Тогда это было сродни разорвавшейся бомбе. На следующий день вызвали учителя в управу, чтобы установить, кто надоумил ребенка выступить с таким бунтарским призывом. Старому ничего не стоило выкрутиться, сказать, что школьник самовольно выбрал это стихотворение… Парнишка же был сыном коммунистов, своим поступком ставил под удар родителей — отца в свое время чуть не доконали в полиции, и, скажи ребенок правду (а присутствующие только того и дожидались), никому бы несдобровать. И Старый без колебании взял вину на себя, он, мол, научил мальчишку нескольким ботевским стихам… Ему тогда крепко досталось, даже уволить грозились, но Старый стоял на своем: один только я кругом виноват, с меня и спрашивайте…