Хэлло, дорогая

Окинув своды и опоры моста долгим, недобрым взглядом, Хэл, укротив дыхание, заметил, что пара бродяг смотрит на него издали. Тогда он выпрямился и с вызовом взглянул на них в ответ. Они что-то крикнули ему. Голос их был груб. Может, гнали его отсюда, может, поносили за то, что приличный парень, маменькин сынок, спустился к ним, на грешную землю. Хэл сжал кулаки и исподлобья посмотрел на них зверем — крепкий, рослый, совсем молодой парень в грязной, но добротной одежде и со светлыми волосами, ещё не такими короткими, к каким он привык, когда вырос.

Тогда он ничего не сделал тем людям под мостом. Пока что. Он не хотел возвращаться домой, но вернулся, и мать, увидев его порванную и испачканную куртку, и здоровенный синяк на скуле, полученный, когда свалился с лестницы, и влажные, полные боли и гнева глаза, взбеленилась.

Где ты был? Я тебя искала. Я ходила в школу! Мне сказали, что видели, как ты ушёл с какой-то девкой, Хэл, где ты был?!

Он хотел просто провалиться под землю, умереть и никогда не рождаться. Господи Боже, думал он, устало глядя на мать: почему всё не может быть иначе? Почему она не может просто обнять меня и спросить, как я, мать вашу, себя чувствую?

Она кричала снова и снова, где он был. Затем влепила ему пощёчину, потому что заставил волноваться. Хэл снёс это. Он много чего сносил, но тот вечер был последним. Мать затолкала его в ванную комнату и заставила при ней раздеться догола. Тогда-то Хэл здорово испугался.

— Мам, — робко сказал он. — Слушай, мам. Я могу сам, честное слово. Пожалуйста. Пожалуйста, выйди.

— Хэл Ловэл Оуэн!

От резкого окрика он съёжился, но стоял на своём, тогда она сорвала с него рубашку, порвав пуговицы, и начала резко выдёргивать из петлиц ремень. У Хэла здорово покраснели глаза, щёки и нос. На шее появилась испарина. Он был готов разнюниться, но не стал — слёз мать не любила. Когда он остался в одном нижнем белье, она стащила и его — и окинула Хэла взглядом, полным такого омерзения, что ему стало не по себе.

— Ты чёртов говнюк, Хэл, настоящий извращенец, — бросила она. — Посмотри на себя.

Хэл не сразу понял, о чём она говорит, и сжался сильнее. Но она смотрела на его живот и ниже и выплюнула, уперев руки в бока:

— Ты такой же, как твой отец.

Хэл не сразу понял, при чём тут он. Мама пару раз говорила, отец был военным, а потом, когда Хэл возвращался к теме, отмахивалась и велела замолчать. Она, может быть, и не любила папу, но… почему она вспомнила его сейчас?

— У тебя тоже встаёт, когда я страдаю, так ведь? — угрожающе продолжила она.

Хэл помотал головой, тяжело сглотнул. Он не мог себя контролировать. Этим вечером его ум занимала только Хейли, и он думать не думал ни о чём дурном.

— Мам, нет. Мама, прости, — в углу ванной комнаты было холодно и зябко, и он чувствовал себя так странно: здоровый, высокий парень, который съёжился перед крохотной, хрупкой женщиной. Тогда Хэл подумал, что мог бы в один удар кулака переломить ей шею. А ещё лучше — обхватить её рукой и придушить эту чёртову агрессивную суку.

— Быстро в ванную. Боже, Хэл, какой ты неряха. Посмотри на себя. Мой сын — неряха и больной ублюдок, у которого встаёт на собственную мать…

Совершенно несчастный, он, как и было велено, сел в большую эмалированную ванную, уже заткнутую пробкой. Гвенет Оуэн открыла кран. Вода была сначала холодной, и Хэл робко попросил разрешения, чтобы слить её, но получил только тычок в плечо. Затем полился буквально кипяток, и Хэл вскрикнул, когда мать ошпарила ему бедро и живот, сняв лейку с держателя. Хэла показалось, что она сделала это специально.

— Ты хочешь точно так же, как твой ублюдок-папаша, засунуть свою жадную до секса штучку в такую же несчастную женщину, как я? — тихо говорила она, взяв в руки кусок мыла и жёсткую мочалку.

— Мама, нет.

— Замолчи. Я не спрашивала тебя. Я не хочу вообще тебя слышать.

Она остервенело принялась намыливать его тело и волосы, тереть и скрести мочалкой — везде, и даже там. Хэл пытался отводить её руки, но не грубо. Он боялся сделать что-то не так. Кожа горела, обожжённый бок покраснел и сильно болел. Когда мать велела ему встать и грубо, рукой, начала намыливать ему лобок и член, Хэл резко откинул её руки в сторону — и она сжала его в руке и впилась ногтями так, что он охнул и скорчился от резкой боли.

— Ещё только раз, — пригрозила она, — и ещё только раз ты окажешься в компании этой беспутной девки. Она шлюха, сынок, шлюха! Она не для таких ребят, как ты! Посмотри на себя. Ты мне противен.

Он и сам себе был противен в тот вечер, и, когда ему велели выйти из ванной, сделал это буквально на дрожащих ногах. Он пропустил ужин, а потому еды ему не полагалось. Сразу после мытья его ждали вечерняя молитва и отбой. Хэл лёг в постель, его всё ещё трясло, но совсем чуть-чуть. Он боялся, что это заметит мать, и ему снова достанется. Он увидел, как она подглядывает за ним в приоткрытую щель двери в спальню, и содрогнулся, повернувшись на бок.

В ту ночь он понял, что, если Господь и есть, точно не для него. И наутро он понял это тоже, когда вся старшая школа болтала о том, что Хэла Оуэна вчера провели как идиота, и все подружки Хейли Фостер заценили его член. Хэл почти не поднимал головы, когда шёл по коридорам, около недели, и принял небрежный вид, словно не знал, что говорят о нём. Он люто ненавидел Хейли, но, когда в конце семестра она подошла к нему и попросила донести кучу библиотечных книг до дома, потому что не хотела таскаться с ними, он взял пакеты и понёс.

Он любил Хейли Фостер и знал твёрже, чем Отче наш: теперь она никуда от него не денется, и он сделает с ней то, что хочет. Надо только выждать подходящий момент.

5

Хэл вышел из машины и надел солнцезащитные очки, вынув их из кармана замшевой куртки. Под ней он носил красную рубашку, расстёгнутую на две пуговицы и заправленную в чёрные джинсы. Его Плимут блестел на октябрьском солнышке. Солнце бликовало от стёкол и начищенных, блестящих колпаков на колёсах. Хэл поглядел на двухэтажный красивый дом с газоном, невысокими, подстриженными деревьями по бокам и подъездной чистенькой дорожкой к гаражу. На доме была табличка: шестьсот тринадцать. Возле него не стояло никакой машины, но на террасе с хэллоуинскими украшениями возилась черноволосая женщина с животом, уже наметившимся под широким свитером. Хэл небрежно провёл рукой по волосам и направился по дорожке вдоль газона прямо к ней.

Не заметить его было сложно — высокий и красивый мужчина всегда привлекает к себе внимание. Женщина разогнула спину, оставив гирлянду из паутины в коробке на полу, и поставила руку козырьком над глазами. Уж слишком слепило солнце, и казалось, что у незнакомца голова светилась, точно вместо волос был ангельский нимб.

Но затем он подошёл ближе, и она увидела вежливую, но холодную улыбку на надменном лице.

— Миссис Джорджия Мун? — сразу спросил он, приподняв брови. Глаз было не видно из-под коричневых линз солнцезащитных очков.

— Да.

Мужчина протянул ей руку и мягко пожал ладонь, протянутую в ответ.

— Простите, что вот так врываюсь и отвлекаю… — он бегло взглянул на коробку. — Вам, может, требуется помощь?

— Что вы хотели? — прямо спросила она. — Если это по поводу страховки Гарри, то его сейчас нет дома: он в Атланте, и будет там до конца уик-энда.

— Нет-нет, — он покачал головой. — Я родственник миссис Локуэлл, Патрисии, может, вы знаете такую?

— Не припомню, — нахмурилась Джорджия. — Извините, но… чем обязана, мистер…

— Ловэл Канн, — он мило улыбнулся и снял очки. Оказалось, у него были удивительные, кобальтово-синие глаза, очень яркие на загорелом лице. — Моя бабушка, Патрисия, живёт в Смирне, в доме номер семь. А ваш — девятый.

— Да, у моего мужа есть дом в Смирне.

— Я обратился к вам по очень щепетильному вопросу, — и Хэл прижал ладонь к груди. — Простите, что беспокою. Но та вечеринка…

— Какая вечеринка? — нахмурилась Джорджия. — Вы, может быть, что-то путаете?