Каменный город

— Это устроим! — потешно присев, щелкнул пальцами шофер. — Жратва есть — в прицепе с полбанкой. — Он шагнул к откосу, хлопнув по плечу экспедитора: — Пошли, Семеныч!

Когда они полезли вверх, Никритин вдруг спохватился:

— Скиньте и мои вещи!

— Штатив тоже? — оглянулся шофер.

— Тоже!

Бульдозерист поднялся с места. Подпершись руками, выгнулся, крякнул и довольно безразлично спросил:

— Вы фотограф?

— Почти... — без улыбки ответил Никритин. — Художник.

— Ну это вы зря!.. — Парень обиженно опустил руки, потряс ими. — Разницу понимаем. «Изо» — это совсем другое. Сам в кружке занимался...

— И что же?

— Да так... Все блины — комом. Бросил.

Никритин лежал на шершавой плотной кошме, закинув руки за голову, и смотрел в фосфоресцирующее небо. Только в детстве, когда спал во дворе с Афзалом, бывало столько звезд. И то, пожалуй, меньше. Здесь же небесный купол был на виду, ограниченный лишь горизонтом. Кружилась голова, напеченная дневным солнцем. Казалось, земля уплывала из-под нее, как медленно раскручиваемый маховик. Звезды — крупные, влажные — пульсировали, выпуская в стороны колючие иглы, будто морские ежи. Рукоять ковша Большой Медведицы смотрела вниз. Все больше наливаясь красным, вздрагивал на юге Антарес.

Мерцала звездная тишина над потерянным пространством. Безмолвный шорох над безмолвьем песков, забывших о времени, забытых временем. Сколько им лет? Сто, двести, триста тысяч?..

Что-то тонкой ветвистой тенью метнулось на ближний бугор, застыло оглядчиво. Ящерица, варан? Побежало неслышно, скрылось за кустом терескена. Рядом похрапывал шофер, время от времени дергая рукой, словно переключал скорости: все еще ехал по пескам...

Неземная ночь, неземная земля... Будто здесь когда-то уже взорвалось дьявольское ухищренье человеческого ума. Взорвалось — и пришибло небесный купол в звездное небытие...

Никритин приподнялся, переменил положение.

Словно отражение неба, теплились сквозь пепел угольки саксаула. Костер угасал, подергивался грифельной пеленой.

Пепел и песок. Прах земли. Тлен, осыпающий материки, осыпающий океаны. Рыхлые хлопья свинцового оттенка, медленно падающие на палубы рыбацких баркасов. Рыхлые призраки смерти, и не сразу пробудившийся ужас в японском разрезе глаз...

Помнится, читал — высказывалась гипотеза об исчезнувшей планете солнечной системы, мертвые осколки которой кружатся в межзвездном холоде. Планета Фаэтон... Математические выкладки и законы астрофизики свидетельствовали, что была планета и разрушилась, породив кольцо астероидов. Почему? Казалось бы, самая волнующая тайна — смерть целой планеты! И никто почти не задавался этим вопросом — почему?.. Странно, ибо напрашивалась мысль — а не виноваты ли ее неосторожные жители? Может, это предостережение? Может, и у них, на Фаэтоне, начиналось с подобного же неба — желтого, стронциевого?..

Никритин повернул голову и прислушался. Вылупившись из невидимой точки, стал концентрически расширяться гул самолета. Наплыл, повис одиноко над темными барханами...

Где-то рядом с шелковым шелестом посыпался песок.

Никритин поискал глазами и увидел сдвоенную красно-зеленую звезду, заметно перемещавшуюся среди прочих... Самолет... По ассоциации вспомнился тот, другой, — такой обыденный и домашний внутри, — на котором улетал из города. Сходный, бередящий все естество, стон моторов... Стойкий — на одной ноте — гул бесед... Номер журнала — со стратегической картой ВВС США, переходивший из рук в руки... Фотокопия, где земля — по квадратам — размечена на истребление... Вглядеться бы в лица авторов этой карты, проникнуть в их психологию. Не карикатурные же это личности?! Однако, в здравом уме и твердой памяти, под чем они подписались? В перспективе — мертвый шар, по поверхности которого ветер перекатывает волны песка. Что ж, никогда не видели пустынь? Хотя бы собственный штат Аризона? Так что же все-таки? Посходили с ума? Непостижимо, непонятно!..

И столь же непостижимо, что здесь, у костра, сидели всего час назад люди, — из плоти и костей, хрупкие пред мощью современной военной техники, — сидели и беззаботно «травили», мешая быль с небылицами.

— Уйди, старатель, искажу! — кричал захмелевший Рэм, выбирая пальцами кусочки мяса из консервной банки. — Старатель, цыган, бродяга! Разве цыган поймет Сибирь? Сибиряк, он знаешь кто? Его атом не возьмет, во! Он не избалован цивилизацией!.. Был тут у нас один, с киношниками из «Мосфильма». Парижская штучка! Все беспокоился сопровождающий: ах, Европа, ах, ванну бы ему!.. А парень — вышло-вылезло — оказался настоящим. На третий день поскидал с себя барахлишко-неглиже и ел руками бешбармак. И руки вытирал о волосы. И — ничего!.. Короста цивилизации, говорят, сдирается песочком в три дня. Это — по-нашенски! Во!..

— Штучка! Тоже... — уже изрядно выпивший экепедитор отмахнулся от чего-то невидимого. — Разные бывают штучки. Тоже... У меня вот как-то мешок со змеями сперли. А? — Снова отмахнувшись рукой, он оглядел замолкших слушателей и удовлетворенно кивнул. — Прорезиненный такой мешок. Тяжелый. Одни эфы. Для научного института. Эфы, да... кладь экстра-класса: куснет — и амба!.. Зашел это я в чайхану, пошел кок-чай заказывать. Вернулся — нет мешка. Сперли... штучки! Вопрос — что поделалось с ними, когда делиться стали?

— Сибиряк бы не растерялся!.. — зевнул с подвывом Рэм и начал подтыкать под бок кошму, прилаживаясь спать. — Вон, мой дед... Тут все дедов помянули, мой, что ли, хуже!.. Ему старовер один, сосед, насолить хотел, ульи свои вкруг дедовой заимки раскидал. Ну, жалят кого ни попадя... А глядишь, и хозяин пожалует, медведь. И что же? Дед посеял мак — и у того все пчелы стали дрыхнуть целыми днями, насосавшись макова сока. Опиум же, кого хочешь сморит... — Рэм еще раз зевнул и отвернулся от костра. Сморило его...

А к Никритину сон не шел. Лишь временами охватывало странное оцепенение: ни сон, ни явь — спиральное кружение мысли.

«Этот Рэм... Очень распространенный нынче тип. Современный средний человек. Средний — не серый. Каждый из подобных — на свой колер. Бегло начитанные, нахватавшиеся газетно-журнальной премудрости и в то же время много повидавшие и пережившие. Мыслящие, но часто выражающие мысли чужими, книжными словами, по-своему перекосив их... Рэм! На поверку оказался вовсе Еремеем. Сохранились еще в Сибири имена!.. Рэм! Не иначе — кто-то из наезжих девиц перекроил его имя на шикарный лад. А парень — хоть куда!..»

Словно тень нашла на образ Рэма. Наслоилось чужое скептически-унылое лицо. Мысли перескочили на давнее-давнее, далекое, как туманности чужих галактик. Вспомнился человек с этюдником...

Было это еще в те дни, когда встречался с Непринцевым.

Сидели, как обычно, в «Зеравшане». За соседним столиком занял место человек с редкими, но искусно взбитыми седеющими волосами. Немолодой, с глубокими складками на лице, идущими от крыльев носа к углам дряблого рта. «Странное лицо... — отметил про себя Никритин. — Резиновое...»

— Приглашай, старик. Твой коллега... — вполголоса сказал Непринцев и сам первым обратился к незнакомцу: — Полна этюдов коробушка?

— Пуста, молодой человек, пуста. Иначе я не сидел бы здесь. Удивляетесь?

Незнакомец помолчал и положил указательный палец на свой желтый этюдник.

— В сию коробушку, — растягивая слова, сказал он, — вмещается ровно восемьдесят семь газет. И ни одной больше! Да, газет... Утром она была полна, а сейчас пуста. Непонятно? Поясню... Четвертый год я езжу за город и продаю газеты на рынках. Естественно, с наценкой. Несложный подсчет на пальцах покажет вам, что я отчуждаю свою десятку на «спиритус вини ректификати».

— Ха! — обернулся к Никритину Непринцев. — Не перевелись еще в мире чудаки!

— Мир!... Мир зыбок... — отозвался незнакомец и перевернул стул, подвинулся ближе. — Попытайтесь мне объяснить, какой смысл в его коловращении? Стоит ли заниматься чем-либо существенно-важным и дельным, коль Дамоклов меч над миром висит не на волоске даже, а на более тонкой материи — на доброй воле небольшого числа людей? Я и не занимаюсь. Иной назовет меня паразитом, иной — дезертиром из рядов мироборческого воинства, а сам я себя называю свободным художником. Я творю свою жизнь так, как мне нравится. Я — над... — он поднял руку и пошевелил пальцами, изображая парение над миром.