Каменный город

Сейчас, в самолете, продолжался разговор, прерванный предотлетной суматохой.

— Мелете вы, мелете, а в толк не возьму — чего лопушитесь!.. — пошевелил припухшими рубцеватыми пальцами дед с подстриженной окладистой бородой и обернулся к капитану: — Ты, милок, скажи... есть у нас козырь на эту карту? — дед ткнул жестким ногтем в журнальную страницу. — Выдюжим, в случае чего?

— Найдем!.. — сунул большие пальцы рук под ремень гимнастерки пилот.

— А к примеру? — не унимался старик.

— Ты, дед, вроде бы неположенное уже спрашиваешь... — отшутился капитан. — Просись в армию, увидишь. Хотя — беда, не возьмут. У нас ведь сокращение воинского состава. — Он подмигнул и захохотал. — Не дрейфь, дед, ответим и в масть, и с козырей!

Никритин покосился на разбитного капитана.

Самолет вошел в вираж, и солнце ударило в плексигласовые окна — большое, косматое, слепящее. Никритин зажмурился. Красным полыхнуло под веками. Снова поплыли, заплясали телесно-багровые всадники на мокрых конях — гордые в своей вечной молодости.

Общий разговор раздробился, рассыпался по креслам. Слова тонули в гуле моторов.

Никритин глянул вниз. Высота — три тысячи метров. Степь... Пески... И оазисы зелени... Жизнь! Цепкая, неистребимая. Нет, ее не сотрешь в порошок! Вот эти клочки посевов — это же символ! И ответ глашатаям смерти.

...В Ургенче, глинобитном желтом городке, самолет делал единственную посадку перед Нукусом.

Сошедший на нет гул моторов и нарастающая потеря высоты подкинули сердце куда-то к ключицам. Слышно было, как крыло со свистом вспарывает воздух. Все выше и выше тон свиристенья. Наконец легкий толчок, и машина побежала по земле. Мелькнули какие-то столбики и врытые в землю фонари, мелькнул человек с флажком. Стали, остановились...

Шлейф пыли, поднятой с грунтовой посадочной дорожки, нагнал самолет и окутал его желтым удушливым туманом.

Пыль, пыль... Желто-бурая земля с расплывчатыми пятнами оливковой зелени... Преддверье пустыни... Казалось, тут-то и начинается край света. Куда забросило!..

Приставив дюралевую стремянку, на крыло полез механик. Костлявый, в замасленном до влажного блеска комбинезоне, он не внушал доверия. Откинув капот моторной гондолы, он потыкал металлическим щупом, видимо, измеряя уровень масла в моторе, и махнул кому-то рукой: дескать, все в порядке. Все так же торопливо захлопнул капот и полез по лесенке с крыла.

«Странно, как легко притерпеваются люди к любому техническому чуду, как легко превращают чудо в примус, — подумал Никритин. — Хотя ведь и примус был в свое время чудом!..»

Никритин смотрел в окно влажно-углубленными глазами, почти ничего не видя, весь уйдя в себя. Вдруг чье-то знакомое лицо настойчиво торкнулось в сознание. Сперва даже не лицо — сутулая фигура в летной форме.

«Филин... — как-то лениво подумал он. — Ну да, Филин!»

Он вскочил с места и побежал по покатому полу самолета к дверце.

— Филин! — крикнул он, высунувшись.

Тот обернулся. Филинов и есть — одноклассник!

— Лешман, ты? Здорово!

Захлопали друг друга по плечам, обнялись.

— Ты куда летишь? — спросил наконец Коська-Филин, как его звали в школе.

— В девятую экспедицию «Гидропроекта».

— Так это же я и есть! Я командую их авиацией! Тащи барахлишко, сам доставлю ближе всех!..

...Сидели на вытертом туркменском ковре в чайхане. Лили вино из фарфоровых чайников в фарфоровые пиалы. Соблюдали местный обычай.

— Ну... как живешь, Филин?

— Нормально.

— А все же?..

— Пиляем. Летаем, значит. Посидим, побанкуем, — Филинов растопырил большой палец и мизинец, как показывают бокал. — Поалалашничаем — и опять пиляем. Нормально. Пока палка цела — пропеллер по-вашему — пиляем. Сядем, сломаем ногу — загораем, хлопая элеронами. Ушами по-вашему.

Никритину еще по школе помнилась его странная, спотыкающаяся речь. Теперь же в языке Филина, кажется, только и остался авиационный жаргон.

Никритин размякше глядел на однокашника. «Какая к черту пустыня?! Кой черт — край света, если возможна подобная встреча?»

Еще вчера казалось, что город неотступно будет стоять за спиной: привычный, с исхоженными до влюбленности улицами-аллеями и площадями-садами; город знакомого завода и рубиновой вышки телецентра; город того последнего, внезапно свлажневшего июньского вечера, когда дул порывистый ветер, то и дело кидая воротничок платья в лицо Рославлевой. Медово пахло доцветающей липой. Басовито гудели пчелы отяжелевшими крылышками, добывая последний взяток.

— Пишите, — говорила Рославлева, словно тоже провожала его на край света. Взгляд ее на мгновенье подернулся пеленой. — Пишите...

Так и не перешли с ней на «ты»... Жалость стеганула по сердцу и тут же расшевелила раздражение. Кому приятно испытывать дважды одно и то же тягостное чувство?! Тогда, в цеху, она держалась молодцом. К чему было провожать? Чувство жалости быстро переходит в злость: начинаешь сердиться, что надо кого-то жалеть. Нарушается нелегко добытый душевный покой, рушится уважение к себе. Нет, не надо было ей приходить...

Потом был дождь, задержавший вылет. Кипела содой черная листва и светилась во тьме. И хотелось схватить это и запечатлеть на полотне безголосо говорящими красками...

— Слушай... — Никритин поставил пиалу на расписной кустарный поднос и поднял глаза на Филинова. — Ты всех знаешь в девятой экспедиции?

— Я же их и обслуживаю. Кого тебе надо?

— Кадмину знаешь?

— Татьяну? Кто же ее не знает?

— Это моя жена...

— Чинно-благородно? Не врешь?

— Нет, не вру... Хотя... записываться — не записывались...

— Ну, Лешман... — Филинов поднял опущенную было пиалу. — Редкую бабу ты отхватил! Чокнемся за нее!..

Чокнулись — глухо, фарфорово. Выпили. Филинов по-узбекски согнутым указательным пальцем смахнул пот со лба и стал разрывать на куски поджаристую лепешку.

Было жарко. Пот обволакивал тело сплошной липкой пеленой. И лишь злой порывистый ветер пустыни, колюче обдувая потное тело, приносил облегченье. Стоял июнь. Скоро чилля — летнее солнцестояние. Время ветров и наступающего песка. Летучего, желтого...

Репродуктор в чайхане хрипел, и надтреснуто звучала мелодия ная. Кто-то искусно выводил на этой примитивной флейте «Субхидан» — «Красой твоей», песню знойно-дремотную, погружающую в восточную негу...

Филинов разжевал кусок лепешки и, разливая вино в пиалы, сказал:

— Я с ней летал на базу Кныша, когда она раскрыла эту липу...

— Какую липу?

— Ты городской. Многого не поймешь у нас... — Филинов раскрутил вино в пиале и смотрел на жидкую переливчатую воронку. — К нам ведь и за деньгой едут, понял, нет? Посчитай: оклад, плюс шестьдесят процентов полевого довольствия, плюс квартирные, плюс десять процентов надбавки — за отдаленность. Всякий народишко едет. Попадаются и чудотворцы!..

Никритин, сам не замечая того, удивленно вскинул бровь: «Смотри, пожалуйста, как заговорил! Видно, за живое задело...»

— А при чем тут Тата? — спросил он нетерпеливо.

— Тата? — Филинов поднял глаза и мгновенье смотрел непонимающе. — А‑а‑а... ты ее так зовешь... Тата!.. — Он поднял пиалу и, отхлебнув вино, как чай, перегнулся к Никритину. — А при том, что полетели мы с ней керны отбирать в соседнюю партию. От «Геологоразведки», что ли, они работали. Словом, была у них передвижная буровая вышка. Что такое керн — знаешь? Ну... столбик такой... из породы, вынутой оттуда... — Филинов опустил палец к земле. — А Татьяна везде ищет подземную воду, все керны обнюхает, где ведут бурение. Влажность земли и всякое такое... Понял, нет? Ну, полетели... На моем «ЯК-12», как на такси...

Щелкнули приставленные каблуки, и человек в форме ГВФ откозырнул:

— Товарищ Филинов! Вам дают вылет на девятнадцать ноль-ноль!..

— Хорошо! Можете быть свободны... — сказал Филинов и хлопнул по плечу Никритина. — Наш диспетчер...

— Знает, где тебя искать.