Каменный город

— Что ты говоришь, э? — привскочил Муслим. — Разве так бывает, э!..

— Бывает...

Бурцев поднял голову и, заметив, как Вечеслова потупилась, слегка покраснел. В наступившем неловком молчанье он поставил последнюю подпись и передал бумаги Вечесловой. Не глядя, она сунула их в папку и поднялась.

— Посидите с нами, Эстезия Петровна, — сказал Бурцев. Сейчас ему не хотелось рассказывать Муслиму о запутанных отношениях с Ольгой.

Поколебавшись, Вечеслова осталась. Она поняла.

— Так, значит, ты на даче?.. — спросил Бурцев, чтобы разрядить неловкость.

— На даче, э-э, на даче... — закивал растерявшийся Муслим.

— Ну, дача — это громко сказано! — рассмеялась Вечеслова, приходя им на помощь. — Клочок земли со спичечную коробку!

«Уж эти мужчины!.. Влипли, как мухи в паутину, и сами не выберутся...»

Но почему-то ей стало весело. Завязался шутливый спор.

— Зачем слова? Дима приедет — сам увидит, э! — вновь оживился Муслим. — Скоро виноград будем кушать!..

— Не рано ли? — усомнился Бурцев. — Еще май не кончился.

— Нет, отец правду говорит, — вступился Ильяс. — Он же селекционер, что-то колдует, так? Шесть кустов — «Халили белый» — начнут поспевать в конце июня. Раньше, чем у всех.

— Ого! У нас свой Мичурин! — смеялся Бурцев, с облегчением чувствуя, что Муслим не обижен его скрытностью. «Муся всегда был умницей», — подумалось ему.

— Мичурин не Мичурин — виноград будет... — С лукавым прищуром огляделся Муслим. — Все поедем: Эстезия Петровна, ты, он.

— Согласен! — сказал Бурцев и вдруг с притворной озабоченностью придвинул к себе бумагу и карандаш. Он давно приметил, что у Ильяса из нагрудного кармана куртки выглядывает логарифмическая линейка — особый инженерный шик, которым Бурцев переболел в свое время.

— Ильюша, будь добр, — сказал он, пряча глаза. — Подсчитай-ка мне... три на двадцать пять...

Как он и предвидел, Ильяс вынул линейку и, произведя совмещение, сказал:

— Округленно — семьдесят пять...

Вечеслова и Бурцев хохотали. Муслим возмущенно глядел на сына.

— Округленно!.. — воскликнул он. — Тебя ишак лягнул, э?

Не ожидавший подвоха, Ильяс не сразу понял, в чем дело. Затем медленно улыбнулся и спрятал линейку.

— Ничего, Ильюша, — сказал Бурцев, видя его смущение. — Меня однажды заставили перемножить три на четыре.

Вечером в комнате Эстезии Петровны было дымно. На тахте были разбросаны листки записей, вынутых из объемистой папки. Эстезия Петровна, доставая очередной лист, вспоминала обстоятельства, при которых была сделана та или иная заметка. Бурцев расхаживал по комнате и курил. Теперь ему казалось смешным волнение, с которым он принимал завод. События, люди, характеры — все становилось ясней и обыденней. Наиболее четко вырисовывался характер Гармашева. Его же собственные, иногда брошенные на ходу замечания, приказы, разносы безжалостно обнажали его судорожные старания удержаться на грани, не сорваться, сбалансировать. Какой-либо осмысленной, целенаправленной линии в руководстве у него не было. Чинил тришкин кафтан — там отрезал, здесь подлатал. В конечном счете благополучие завода оказывалось сильно раздутым.

Нет, так продолжаться не может! Нельзя работать без перспективы...

— Нельзя... Нельзя без перспективы... — бормотал Бурцев, расхаживая.

— В таких случаях моя дальняя родственница Наталья Филимоновна говаривала: были бы деньги — перспективы сами придут, — иронически заметила Эстезия Петровна.

Бурцев рассеянно улыбнулся и остановился против нее.

— Надо ломать эту петрушку... — задумчиво произнес он.

— Да?.. Есть золотое правило: легче на поворотах... Не забывайте, что его все же любили. Был, знаете, у него такой кнутик — пре-ми‑и... — раздельно сказала Эстезия Петровна, имея в виду Гармашева. — Всюду и везде — премии!.. Словом: сезам, откройся!..

— Но это же шут знает что! — сказал Бурцев. — Я за материальную заинтересованность, за то, чтобы все мы, дай нам бог здоровья, жили в достатке. Уж кто-кто, а мы заслужили этого... Но если всем будут заправлять одни деньги, чем мы будем отличаться от слуг желтого дьявола? Нет, так мы коммунизма не построим! При таком подходе к людям даже бессребреники собьются со всякого толка. Возьмите Кахно... Я верю, что он ничего не имеет со своих операций, но это же не метод работы!

— Кахно — славный человек, — с доброй улыбкой произнесла Эстезия Петровна. — И жена у него чудесная. Работает в ателье мод, помогает мне иногда шить... И вы правы, Кахно ничего не присваивает. Даже запретил жене шить на дому, упирая на то, что «эх, шарабан мой, американка» не довезет до добра... Я знаю их жизнь...

— Вот видите! — сказал Бурцев, отходя. — А с нашего благословения ходит в пиратах! Не‑е‑ет, надо думать и перестраиваться... Весь вопрос — с чего начать?..

— С чая... — сохраняя серьезность, ответила Эстезия Петровна. — Мне кажется — законы об охране труда еще не отменены?

— Сдаюсь! — засмеялся Бурцев. — И прошу прощенья...

— Пока я займусь на кухне, приберите, пожалуйста, бумаги, — сказала Эстезия Петровна и вышла, шаркая шлепанцами.

Бурцев завязал тесемки папки и подошел к тумбочке, полки которой были тесно заставлены патефонными пластинками в бумажных конвертах. Одну из полок занимала небольшая стопка книг — преимущественно стихов: Багрицкий, Блок, Хафиз, Навои... Бурцев вытащил томик Саади и, раскрыв наугад, прочел отчеркнутые строки:

— Как по-современному это звучит! — обернулся он к вошедшей Эстезии Петровне и повторил стихи.

— А-а... Саади... — кивнула Вечеслова. — Прочтите про ветер Шираза. Если вы чувствуете поэзию, вы уловите здесь этот ветер, от которого смуглеют розы.

— Когда-то чувствовал, — сказал несколько задетый Бурцев. — Писал даже...

— Да?.. — в карих глазах Эстезии Петровны сверкнули изумленно-веселые чертики. — О чем же? О шестеренках?..

— Почти... — улыбнулся Бурцев. Теперь он не обиделся. В самом деле, директор — и... стихи! Для стороннего человека это должно казаться несолидным. Хотя — почему бы, собственно?

— Быть может, прочтете? — допытывалась Эстезия Петровна.

— Как-нибудь в другой раз... — сказал Бурцев, уже стыдясь своего бахвальства. Он отвернулся и взял с рабочего столика другую, раскрытую на середине, книгу. Это был роман Ремарка «Время жить и время умирать». Бурцев еще не читал его.

— Интересно? — спросил он, обернувшись к Эстезии Петровне, сидевшей на тахте.

Закинув ногу на ногу, она облокотилась о колено, медленно закурила.

— Люди без прошлого... — сказала она, глядя перед собой. — Понимаете?.. А из таких, когда в душе нет святынь — больших, пережитых со всеми, и своих, пусть маленьких, но милых, помогающих жить и не извериться, — из таких выходят или убийцы, или безвольные тряпки, предающие и самих себя, и других... Люди без прошлого, без святынь... Им время умирать, но они живут... Страшно, что их много... — Ее грудной голос звучал задумчиво и напряженно.

Бурцев взглянул на книгу, положил ее на место и молча закурил.

И был еще один такой вечер...

И еще один...

Догадки и выводы, к которым Бурцев приходил вечером, он проверял днем на заводе. Он все более уверенно чувствовал себя на новом месте и все более убеждался, что Эстезия Петровна — неоценимый помощник для него. До тонкостей знала она многое и многих. Иногда его забавляли ее острые, порой даже несколько циничные, но меткие суждения.

Как-то, ставя последнюю точку над «и», она заметила о Гармашеве:

— Он — как утюг. На него сверху давят — он гладит.

О Таланове она обронила:

— Маринованный интеграл. В производственном соусе — нужен, отдельно есть нельзя.