Страница 28 из 176
Осуществление первых проектов в истории советской индустриализации оказалось возможным благодаря той социальной энергии, которой новое коммунистическое правительство «зарядило» рабочих, привыкших к гнетущим условиям царского режима.
Коммунисты выдали рабочим вексель на то, что новое советское общество, каким бы трудным ни было его становление, в конечном счете будет обществом изобилия и гуманности. Этого векселя хватило на одно поколение. Многие из рабочих, трудившихся в ужасающих условиях Днепростроя, Магнитостроя и на других участках фронта индустриализации первых пятилеток, умудрялись сохранять веру в то, что будущее принесет им жизнь, богатую и материальными, и духовными благами. К концу тридцатых годов стали расти сомнения, питаемые угнетающей и полной насилия атмосферой «чисток», а также невыполнением властями их обещаний рабочим; однако Вторая мировая война дала правительству отсрочку. Национальные чувства возбудили громадную энергию промышленного и военного строительства, которое имело успех и стало предметом законной гордости страны и ее граждан.
Но урон, нанесенный Советскому Союзу нацистской Германией, был велик, и на его возмещение потребовались многие годы. Руководители страны и компартии оправдывали продолжающиеся лишения первых послевоенных лет, указывая на то, как сильно пострадал Советский Союз. Этот довод звучал убедительно для многих советских граждан — ведь они по личному опыту знали, сколь тяжелой была война.
Однако к концу 60-х — началу 70-х годов ни идеологическими посулами будущей социалистической утопии, ни ссылками на тяжелое наследие прошедшей воины оправдать лишения в настоящем уже не удавалось. Когда Брежнев призывал молодых рабочих помочь в сооружении гигантской Байкало-Амурской магистрали, он уже не мог полагаться на пафос построения нового общества.
Советского рабочего перестали трогать энтузиастические сантименты по поводу строительства коммунизма. Вместо них советское правительство побуждало рабочих ехать в Сибирь тем, что обещало им повышенную зарплату и автомобили «Жигули». Как оказалось, однако, материальные стимулы, которые могла предложить советская система в семидесятые годы, захватывали умы куда слабее, чем некогда владела ими окончательно угасшая к тому времени мечта о социалистическом обществе.
Разрушение веры ускорилось, когда граждане Советского Союза стали все яснее осознавать, что, хотя их страна и превратилась в великую промышленную державу, уровень их жизни соответствовал показателям, характерным для стран «третьего мира». К семидесятым годам Советский Союз вышел на первое место в мире по производству стали, свинца, асбеста, нефти, цемента и ряда других базовых промышленных продуктов. Однако, с точки зрения жизни людей и состояния окружающей среды, цена слепой одержимости объемами промышленного производства была страшно высокой. Продукты питания и потребительские товары зачастую были в дефиците, ибо политические боссы требовали прежде всего производства стали для тяжелой промышленности и вооруженных сил. Средняя продолжительность человеческой жизни в СССР упала до уровня тридцать второго места в мире. Детская смертность возросла, отбросив Советский Союз на пятидесятое место в мире, с худшими показателями, чем у таких стран, как Маврикий и Барбадос [2]. Природная среда была в катастрофическом состоянии, особенно вокруг промышленных центров (таких, как Магнитогорск) и в регионах, нуждающихся в орошении, (например, в Средней Азии).
В ответ на это пренебрежение их жизненными нуждами рабочие впали в апатию. Долго теплилась в них наивная надежда на то, что со временем советский режим выполнит свои обещания, но в конце концов она совершенно угасла. В последние годы существования Советского Союза позиция представителей пролетариата (то есть тех самых людей, якобы к выгоде которых строился коммунизм) выражалась циничным замечанием: «Мы делаем вид, что работаем, а они делают вид, что платят нам». Незадолго до падения коммунистического режима это выражение видоизменилось: в «они делают вид, что управляют, а мы делаем вид, что подчиняемся». На этом фоне кажется, что Пальчинский обладал предвидением, указывая на «человеческий фактор» как на то, что должно занимать главное место в сознании инженера или администратора. Вопиющее пренебрежение советского режима к людям было важнейшей причиной того, что он рухнул почти вовсе без сопротивления. В конечном итоге у него почти не осталось защитников.
Особенностью воззрений Пальчинского на отношение техники и общества, которая заслуживает того, чтобы напомнить о ней, была этическая чуткость, более всего отличавшая их от технократических доктрин, выдвигавшихся в те же дни в других местах. В то время как американские инженеры и их последователи в других странах превозносили «тэйлоризм» и «фордизм» за даваемый ими рост эффективности производства, Пальчинский задавался вопросом о том, какое воздействие на рабочих может оказать внедрение этих методов. Как человек, всегда ставивший во главу угла благополучие рабочих, он не желал признавать эффективность или производительность в качестве единственно законных задач промышленного производства. Его взгляд на общество предполагал, что социальная справедливость и эффективность производства могут идти рука об руку, а не противостоять друг другу. Эта позиция удивительно близка к взглядам современных промышленных администраторов, взявшихся за повышение эффективности сборочных конвейеров и производственных цехов путем гуманизации условий труда. Да, Пальчинский был технократом, и в его взглядах было много свойственных технократам изъянов (включая и некоторые из тех, что впоследствии вызвали горячую критику Гавела); но он был одним из наиболее чутких к социальным проблемам технократов, которых видел мир. Можно было бы только радоваться, если бы у большинства нынешних выпускников инженерных институтов (и не только в России) был столь же широкий умственный кругозор.
Представления Пальчинского о рациональных и справедливых отношениях между техникой и обществом безмерно превосходили не только марксистскую догму, воцарившуюся в СССР после его гибели, но и западные инженерные доктрины того времени. Тем не менее, его мнение о преимуществе государственного владения землей и промышленными предприятиями сегодня кажется неубедительным. Нам стали ясны опасность и неэффективность сосредоточения экономической власти в руках государства. Пальчинский надеялся, что в социалистическом обществе, в отсутствие капиталистов и предпринимателей, движущей силой экономики станут инженеры, и тем самым недооценивал значение разнообразия способностей и склонностей, равно необходимого для политических руководителей, администраторов и рабочих. Отдавая преимущество инженерам, Пальчинский проявлял изъян, отмеченный Гавелом (даже если Гавел и слишком размашисто возложил вину на научное мышление как таковое).
Хотя российская революция и дала особый импульс развитию представления об исключительности инженеров, само это представление в двадцатые годы было присуще не только России. Оно было частью широко распространенного движения, которое один американский историк назвал «восстанием инженеров» [3]. Подобные идеи высказывали профессиональные инженеры в Соединенных Штатах, Германии, Франции, Великобритании. Это движение, по-видимому, достигло своей кульминации в 1928 году, когда горный инженер Герберт Гувер был избран президентом США. Спустя несколько лет после этого оно сошло на нет, а инженеры снова удовлетворились традиционными для них ролями служащих по найму или советников крупных компаний и правительственных учреждений, и гораздо реже — предпринимателей, которые сами становились капиталистами.
Пальчинский верно предсказал пагубные последствия скоропалительных прожектов индустриализации, попиравших как хорошую инженерную практику, так и нормальные этические стандарты. Его замечания о советской индустриализации призраками наводняют бывший Советский Союз, бросая тень сомнения на то, к чему многие относятся как к своим величайшим достижениям. Его убеждение, что эффективность и справедливость должны всегда быть связаны друг с другом, — это призрак, который преследует индустриальную цивилизацию повсюду — от Магнитогорска, неудавшегося «города-сада» социализма, и до некогда служившего прообразом для Магнитогорска города Гэри штате Индиана, зачумленного привычными американскими проблемами нищеты, безработицы, наркомании и упадка городов.