Страница 26 из 176
До Чернобыльской аварии в советской массовой печати почти не допускались критические выступления в адрес ядерной энергетики. Наиболее часто упоминаемым исключением является статья, появившаяся в 1979 году в журнале «Коммунист». Ее авторы — физик и экономист ставили под вопрос существующую стратегию размещения советских атомных электростанций и настаивали на том, чтобы будущие АЭС строились в глухих местах, вдали от крупных городов [21]. Однако и они высказывались за рост ядерной энергетики. Что же касается их опасений насчет безопасности АЭС, то они были отвергнуты советской печатью. Представители научной, инженерной и административной элиты выступили со статьями, которые вновь и вновь указывали на важность ядерной энергетики для экономического развития страны, при этом отбрасывая сомнения в ее безопасности. К примеру, в 1980 году академик М.А. Стырикович восклицал на страницах популярного советского журнала: «Атомные электростанции подобны звездам, которые сияют не переставая! Мы засеем ими всю землю. Они совершенно безопасны» [22].
Многие из специфических упущений и ошибок, приведших к взрыву на четвертом блоке Чернобыльской АЭС 26 апреля 1986 года, увязываются с общими чертами советской индустриальной политики. «Ингредиентами» Чернобыльской аварии были отсутствие адекватной защиты реактора; упорное использование устаревшего типа реактора, особенно трудно поддающегося контролю; низкий уровень квалификации и образования контролирующего персонала; и общее невнимание к вопросам безопасности. Сыграло свою роль и постоянное акцентирование властями необходимости увеличить производство электроэнергии: авария произошла во время эксперимента, целью которого было проверить, можно ли «выжать» из реактора дополнительную электроэнергию в процессе его остановки на текущий ремонт.
Можно расценить Чернобыльскую аварию просто как случайное стечение обстоятельств, но более уместно рассматривать ее как следствие определенного стратегического курса. Ядерная технология, в какой бы стране она ни использовалась, небезопасна по своему существу, и бывший Советский Союз — отнюдь не единственная из стран, познавшая ядерные катастрофы или угрозу их возникновения. Тем не менее, советская стратегия в области атомной энергетики превратила ее из опасной отрасли в ужасную. Зловещие особенности атомных электростанций бывшего СССР стали еще более очевидны в марте 1992 года, когда другой реактор типа РБМК дал утечку радиоактивных газов в окрестностях Санкт-Петербурга. В ответ многие жители западноевропейских стран потребовали немедленной остановки всех реакторов этого типа. Германский министр по вопросам окружающей среды Клаус Топфер заявил: «Мы убеждены, что реакторы РБМК не могут быть доведены до общепринятых стандартов и что они должны быть остановлены как можно скорее» [23].
За Чернобыльским бедствием последовал ряд не столь внушительных, однако также существенных технологических аварий, например, на атомных подводных лодках и в сфере транспорта (крушения поездов и кораблей), а также ряд экологических катастроф. Михаил Горбачев, получивший юридическое, а не инженерное образование, назвал их причиной «человеческий фактор», прибегнув к тому же самому термину, который десятилетиями раньше употреблял Пальчинский. Горбачев призвал отойти от прежнего узкого взгляда на технику и подойти к ней по-новому, уделяя гораздо больше внимания таким локальным и социальным аспектам, как рентабельность, безопасность, благополучие рабочих, экологический риск, а также управление с учетом психологических и социологических факторов. Он стал все больше и больше прибегать к советам экономистов, социологов и даже историков, и все меньше и меньше — к советам инженеров [24]. Призрак Пальчинского, некогда предупреждавшего о последствиях узкого технического образования и пренебрежения социальными вопросами, явился наконец в Советский Союз.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ДОНБАСС
В июле 1989 года среди сибирских угольщиков началась первая в советской истории массовая забастовка, которая была подхвачена в Донбассе, где более 250 тысяч шахтеров прекратили работу. Эта забастовка стала переломным моментом в истории советского рабочего движения. В новых политических условиях жалобы рабочих были преданы гласности, и социологам была предоставлена возможность исследовать условия труда и жизни шахтеров Донбасса. Тень Пальчинского витает над этими исследованиями — ведь очагами забастовки 1989 года были те самые местности, а иногда — и те самые шахты, которые он изучал почти девятью десятилетиями ранее. Из 121 действующей шахты, каковым было их число в Донбассе в конце 1980-х годов, 36 разрабатывались уже более 70 лет, а несколько шахт — более 100 лет [25]. Именно обстановка, царившая на шахтах Донбасса в начале столетия, настроила Пальчинского на радикальный лад и побудила его в самом начале своей инженерной деятельности стать приверженцем социальных и экономических реформ. Спустя шестьдесят лет после его гибели, новые исследования «рабочего вопроса» в Донбассе показали, что, несмотря на более высокий образовательный уровень и несколько лучшие жилищные условия, которыми обладают рабочие 1980-х годов по сравнению со своими предшественниками дореволюционного периода, они по-прежнему испытывают недостаток в предметах первой необходимости и продолжают жить и трудиться в обстановке, вызывающей ужас и жалость.
В годы, последовавшие за Второй мировой войной, самые богатые и доступные угольные пласты Донбасса были исчерпаны, и руководители шахт стали вести разработку на все больших и больших глубинах. К 1985 году одна из шахт достигла глубины 1319 метров. В силу геологических особенностей Донбасса, на таких глубинах возникает большая угроза взрывов вследствие скопления метана. Еще в 1976 году, в ходе одной из первых советско-американских консультаций по вопросам научной и технической политики (в которой мне довелось участвовать), советские участники выступили с инициативой проведения совместных исследований по проблеме взрывов метана, являющейся предметом беспокойства как на американских, так и на советских шахтах [26]. Стороны обменялись важной информацией о принятых способах предотвращения взрывов, таких, как предсказание времени начала прорыва газа, дегазация взрывоопасных угольных пластов, установка газоанализаторов и сигналов газовой тревоги, устройство надлежащих систем вентиляции и температурного контроля в шахтных стволах, налаживание громкоговорящей системы оповещения и надежных коммуникационных линий по всей протяженности шахт, а также совершенствование систем срочной эвакуации. Однако в ходе этих консультаций 1976 года советские участники не представили никаких статистических данных о том, сколько рабочих погибает в среднем за год от взрывов метана на шахтах СССР. Что касается Соединенных Штатов, то здесь в середине 1970-х годов аварии на угольных шахтах ежегодно приводили к гибели порядка 140 человек, из которых менее 10 становились жертвами именно взрывов метана [27]. После забастовки донецких шахтеров 1989 года выяснилось, что на многих советских шахтах вентиляционное оборудование либо вовсе отсутствует, либо не заслуживает доверия, и что так же обстоят на них дела с системами коммуникации.
Мы и по сей день не располагаем достоверными статистическими данными о жертвах и травмах в шахтах Донбасса, дающих около трети всего угля, добываемого на территории бывшего СССР, однако по прошествии забастовки 1989 года стали известны следующие показатели: в июле 1989 года погибли (от любых причин, не только от взрывов метана) 44 шахтера, в августе — 67, а всего за первые восемь месяцев того же года — 431. Один из организаторов донбасской забастовки А.С. Дубовик утверждал, что на каждый добываемый миллион тонн угля приходится от 3 до 4 человеческих жертв. (Для сравнения можно указать, что в Соединенных Штатах этот показатель составляет порядка 2 жертв на каждые 10 миллионов тонн [28].)
В теории советские шахтеры располагали рядом привилегий, которых не имели не только рабочие других отраслей промышленности СССР, но и западные рабочие. Согласно утверждениям советского правительства, в 1980-е годы шахтеры Донбасса получали в среднем от 350 до 400 рублей в месяц, что почти вдвое превышало среднюю заработную плату в советской промышленности [29]. Утверждалось, что донбасские шахтеры трудятся по пять дней в неделю (при общей продолжительности их рабочей недели в 30 часов), что они имеют право выйти на пенсию в пятидесятилетием возрасте, могут в течение всей жизни пользоваться бесплатной медицинской помощью и получают пенсионное обеспечение в размере до 170 рублей в месяц [30]. На практике, однако, шахтеры Донбасса в 1980-е годы испытывали мощное давление со стороны руководителей шахт, требовавших увеличения добычи угля, в результате чего их рабочая неделя в среднем оказывалась гораздо длиннее декларируемых 30 часов. Путь от шахтного ствола до забоя мог занимать вплоть до одного часа в каждую сторону, однако это время не считалось рабочим. Что касается декларируемых двух выходных, то сначала суббота, а вслед за ней — и воскресенье стали зачастую превращаться в рабочие дни, причем сверхурочная работа не оплачивалась выше обычной [31].