Страница 172 из 371
Какой способ?! Когда — потом?!
Что он Наташе морочит голову, если сам живет под дамокловым мечом и время его последними крупинками истекает в песочных часах! В особенности теперь, после запретного поединка!
В дверь позвонили. На пороге стоял Переслегин.
— Здравствуйте, — сказал Переслегин. — Извините, что надолго исчез. Был в командировке, в Горьком.
Тут бы им сразу сказать друг другу о главном, а они замолчали. Данилов даже засуетился, будто давая Переслегину понять, что времени у него мало.
— Я к вам не надолго, — сказал Переслегин.
— Да нет, что вы… — смутился Данилов.
— Вы посмотрели? — спросил Переслегин.
— Да, — кивнул Данилов.
— И как?..
— Мне понравилось… Я ведь вам так и написал…
— Да-да, — согласился Переслегин. — Я очень благодарен…
Он замолчал, смотрел на Данилова, ждал, видно, еще каких-то добрых слов о своем сочинении, а у Данилова все ощущения от музыки Переслегина будто пропали.
— Я бы исполнил вашу симфонию, — сказал Данилов.
— Вот и исполните! — обрадовался Переслегин.
— Кто же меня выпустит на сцену? Где? И с каким оркестром?
— Это все можно устроить! — махнул рукой Переслегин. — Главное, что вам понравилась партитура!
Данилов посмотрел на Переслегина с удивлением. Экий прыткий! Совсем иное мнение он составил о натуре композитора в прошлый раз.
— А отчего вы дали главную партию в симфонии альту?
— Я и сам не знаю отчего, — сказал Переслегин. — Ведь когда начинаешь творить. Простите за пышное слово… Когда начинаешь сочинять музыку, разве делаешь это холодным умом! Уж потом, после, можешь объяснять себе, как возник этот звук, эта мелодия и как эта. Со мной так, с другими, возможно, иначе. Значит, к альту лежала моя душа… В скрипке, уверен, женское начало… Озорная девчонка, печальная женщина, трагическая старуха — это все для меня скрипка… А в альте больше твердости, больше драмы, альт — мужчина… Я не знаю… Я стал писать музыку — и во мне зазвучал альт… Вот и все…
— Но альт-то, согласитесь, нынче не солист, он инструмент вспомогательный, он у скрипки, у голоса человеческого, — в слугах!
— Нет, нет и нет! Инструментов-слуг быть не должно! И не может быть! В музыке все великое и все может прозвучать! Надо только дать звук! Надо уметь найти этот звук! А что до альта, то для него и Берлиоз писал симфонию.
— Берлиоз писал "Гарольда" для альта Паганини! — воскликнул Данилов.
— Ну и что же?
— Как и что же! А теперь-то кто сыграет?
— Вы и сыграете, — сказал Переслегин.
— Я… Но что выйдет? Почему вы пришли ко мне?
— Я слышал, как вы играли в НИИ машинные сочинения. Поэтому я к вам и пришел. Я знаю многих альтистов, а пришел к вам…
"Каким рохлей и несчастным человеком показался он мне в прошлый раз, — по думал Данилов, — а в нем есть сила, он упрямый и знает, чего хочет… А если знает, чего хочет, и тем не менее верит в себя, значит, он и смелый…"
— Вам понравилось, как я играл? — спросил Данилов.
— Да, — сказал Переслегин. — И я счастлив, если вы поняли мою музыку. Я хотел бы показать вам другие свои сочинения… Там вещи для небольших составов. Квартеты, есть секстеты… С темами для импровизаций… Все великие музыканты прошлого были импровизаторами. Ведь так? А нынче выходит, что музыканты могут свободно выражать себя лишь в джазе… Я написал вещи и для вашего альта…
— Моего альта нет, — сказал Данилов.
— То есть как?
— Того альта, что вы слышали в НИИ, нет, его украли.
— Это грустно, — сказал Переслегин, печально взглянул на Данилова, и Данилов ощутил, что Переслегин понимает, какими были его муки. — Это грустно, — повторил Переслегин. — Но это ничего не меняет. Вы музыкант вовсе не потому, что имели Альбани.
Данилову оттого, что он своими словами о пропавшем альте чуть было не разжалобил самого себя, стало неловко, он поднялся и подошел к окну. Переслегин расценил движение Данилова как напоминание о ходе времени. Он тоже встал. А Данилову и вправду следовало отправляться в театр.
— Принесите мне свои новые произведения, — сказал Данилов. — Я пока не столь уверен в себе, чтобы мечтать о сольных выступлениях. И не так молод, чтобы получить их. Но ваши вещи я погляжу с удовольствием.
— Вы говорите, где и с каким оркестром? — сказал Переслегин. — Есть один молодежный оркестр. Есть у меня и один дирижер. Я сведу вас с ним, если вы согласитесь…
Переслегин ушел, а Данилов, проводив его к лифту, почувствовал досаду. Он ждал разговора с Переслегиным, готовился к нему, бог весть что возлагал на этот разговор, а все вышло так, будто они с Переслегиным дело обсудили. Вроде покупки мебели или, на крайний случай, устройства левого концерта на клубных задворках. Он, Данилов, намерен был сказать Переслегину горячие и добрые слова, до того Переслегин их стоил, а сказал дурно и небрежно, будто подобные симфонии ему, Данилову, каждый день приносили с почтой. И его душа жаждала теперь высокой беседы о музыке, не о бойкой, шумной и пустяшной даме, а об истинной музыке, о какой древние говорили, что она — второй разум человеческого естества, что она любовь и наука, познающая согласованность во всем, что она — ненависть ко злу, но ненависть, являющаяся благом для людей. Вот так бы сели они с Переслегиным друг против друга и согласились бы, что в мире все — музыка и гармония или поиски гармонии и что им вдвоем в этих поисках следует быть смелыми, идти, рискуя и без оглядки… Нужен, нужен был такой разговор Данилову, нужно было ощущение поддержки собрата по искусству, умиление тем, что он, Данилов, не один, что его понимают. К малодушным Данилов отнести себя не мог, но не был он уверен в себе, не был, а ждал от себя в музыке многого! Наверное, Переслегин ушел от него расстроенный, не утоливший жажды. Вот всю жизнь так! И не поговоришь как следует с необходимым тебе человеком, не откроешь ему душу, его душу не обрадуешь, а в суете коснешься лишь случайным словом и унесешься дальше по пустяшным делам!
Все эти мысли посетили Данилова в мгновения, когда он спешно одевался на работу. Они были прерваны приходом водопроводчика Коли. Коля раскланялся в дверях и цепким взглядом, вытянув шею, попытался с порога обнаружить нечто в квартире Данилова.
— Коля, я бегу, — сказал Данилов.
— Случайно, Володя, инструменты мои у тебя не лежат?
— Нет, — сказал Данилов, — вы, Коля, их и не приносили.
— А я был у тебя вчера? — робко спросил Коля.
— Были. Но недолго.
— А где же я еще-то был?
— Не знаю.
— А не на вокзале?
— Да, были с нами и на вокзале. На Павелецком.
— А не на Курском?
— Не помню, — сказал Данилов. — Возможно, что и на Курском. Вы у Земского спросите, вы с ним вместе держались… Но инструменты вы, точно, с собой не носили…
— А я ел чего-нибудь? Отчего у меня дым изо рта идет?
— Табачный?
— Нет, паровозный!
Коля дыхнул, и из его рта действительно повалил тяжелый антрацитовый дым.
— Не знаю, — сказал Данилов. — Теперь и паровозов-то нет… Вы, Коля, бесалол примите, у вас все и пройдет…
— Я уж это принимал, а то бесалол!
Глаза у Коли стали вдруг хитрые.
— Знаешь что, Володя, — сказал Коля, — дай мне два раза по четыре рубля, и я буду молчать.
— Денег, Коля, у меня нет. А о чем молчать-то?
— О приятеле твоем. Андрее Ивановиче из Иркутска.
— Да говори о нем сколько хочешь!
— Ну смотри, — сказал Коля со значением. — А он мне шапку из белок обещал прислать. Он пришлет?
— Раз обещал — жди. А я побегу!
С этими словами Данилов вытолкал Колю в коридор, запер дверь и направился к лифту. Тут Коля закашлялся — и лестничную клетку заволокло дымом.
Проезжая Сретенку в троллейбусе, Данилов заметил, что по тротуару со скоростью машины, но и не спеша, за ним идет румяный Ростовцев. Круглыми глазами из-под очков Ростовцев поглядывал на Данилова, будто исследователь-натуралист. На голове его был черный котелок, каких уж лет восемьдесят не видели на Сретенке, в руке Ростовцев держал дорогую трость с желтой костяной ручкой, увенчанной фигуркой двугорбого верблюда-бактриана, а на левом боку его, там, где военные люди должны были бы иметь кобуру с пистолетом Макарова, прямо поверх пальто висел на ремне метровый турецкий кальян. Ростовцев шел, шел, а увидев, что Данилов заметил его, приподнял котелок и поклонился Данилову.