Тропой памяти

— Слышишь меня? Иди. Спать — повторил Багнур по слогам, точно беседовал с глухой. — Иди, иди…я покараулю. Анхур оставь только на всякий случай: мало ли что…

— М-м-м… — Шара в задумчивости сжала виски, разрываясь между многодневной усталостью и страхом потерять во сне контроль над сознанием. Но пожилой иртха, отличаясь редкостной простотой чувств, счел молчание лучницы плодом недоверчивости.

— Да уж, конечно, куда нам, серым, до вас! — сварливо проворчал он, — На охоту не ходили, зверя-птицу не били…Прям и не знаем, с которой стороны тетиву натягивать…

Шара смущенно улыбнулась, только сейчас впервые осознав для себя, сколь нелепо и смехотворно смотрится в глазах старого охотника отчаянная распальцовка нурненских стрелков. На ум тотчас же пришел Хаграр, имевший моду вместо серьги таскать в мочке уха наконечник стрелы — в качестве опознавательного знака… А то как же: гордость Унсухуштана, а по виду и не скажешь — непорядок… Да уж! Подмастерье гончара, вот уж кому до армии лука в руках держать точно не приходилось ни разу…

— Иди спать, незаменимая ты наша! — прервал воспоминания ворчливый голос. — Завтра опять переть под солнцем целый день, а у тебя морда — как государственный флаг: красный глаз в черном поле.

— Правый или левый? — вяло пошутила лучница, отчаянно зевая.

— Оба! Иди уже…

И настойчивость охотника оказалась последним доводом в пользу ночного отдыха. Там, где берег ступеньками обрывался к воде, над самой кромкой нависал широкий поросший травой уступ, на котором уже располагалось два сопящих свертка. Выбранное место оказалось просто отличным, ибо с берега не проглядывалось совершенно, было сухим, ну, и, кроме того, легкий шелест течения в высоких прибрежных травах убаюкивал почище маминой колыбельной. Девушка бросила лархан на землю, подумала и перетащила импровизированную постель подальше от остальных. Спать… наконец-то…Чувствуя, что никакие страхи и запреты уже не могут удержать от настойчивого желания поскорее закрыть глаза, она опустила на лицо нарт’харуму и, завернувшись в толстую двухслойную кожу лархана, мгновенно провалилась в сон.

…Зарево вставало под небеса, и в его хищном багрянце замшелые стволы деревьев казались раскаленными докрасна прутьями огромной клетки. В стылом лесном воздухе плывут клочья гари, от вездесущего дыма слезятся глаза, но чуткое обоняние иртха различает еще один, почти неуловимый запах — запах крови. Далеко на полночи горит земля и стонут камни, но даже здесь, в дикой лесной чаще слышны отголоски буйства стихии. И повсюду — этот запах, липкий железистый привкус на губах, жар чужой боли бьет тугой спиралью в кровавые облака. Духи смерти ныне собирают жатву, и звенит израненный, наискось прочерченный сталью воздух. Плеть чужого отчаянья и страха наотмашь бьет по сознанию, и откуда-то со дна поднимаются древние звериные инстинкты: точно сотни близких и далеких голосов на все лады исступленно кричат одно и то же «Беги! Спасайся! Это смерть… Беги!» И повинуясь этому крику ноги делают первый нерешительный шаг назад…

А обезумевший северный ветер продолжает хлестать по лицу, обжигая ноздри горячим соленым туманом. Пролитая кровь… прерванная жизнь. Страшная, незнакомая сила, от которой не найти спасения, против которой бессильны клыки и когти, и остается только одно — прочь, как можно дальше от того места, где пируют духи смерти, чтобы не стать частью их трапезы.

Темный лес летит навстречу, мелькая стволами, и скрывается позади неверная тропа, а за плечами парит тот безумный слепой страх, что заставляет бежать, не чуя усталости…И только сердце отсчитывает частые, исступленно-глубокие удары: «быстрее… быстрее…».

Они были совсем непохожи на иртха, эти странные, призрачно-тонкие создания, в чьих широко распахнутых глазах плясали блики огня, охватившего бревенчатые стены. Рассыпается золой в горсти затейливое деревянное кружево, векам горячо — это неостывший пепел сожженного дома оседает на ресницах… а, может, слезы? А они все идут и идут, и ледяная сталь доспехов вскипает в отблесках пожара…И так странно бездушны отточенные движения смертоносных клинков: ни ярости, ни мрачного торжества, ни хмельного упоения боем — ничего, лишь молчаливый спокойный расчет, скупые и безукоризненно точные взмахи, неизменно встречающие каждую новую цель. Алые капли на светлых клинках…

Им нечего было противопоставить этой силе. Им, ни разу не державшим в руках оружия, не знающим, что такое причинять боль. Мощный удар, почти ломая пальцы, выбивает из руки неумело сжатый меч и следом — длинный нескончаемо долгий высверк отраженного пламени и вспышка боли. Тонкая рубашка, косым ударом рассеченная на груди, мгновенно тяжелеет от крови. Тело еще оседает в дымящуюся траву, а безжалостное лезвие продолжает свой путь, подобно порыву ветра в сухих стеблях тростника: падающие изломанные фигуры…искорки жизни, гаснущие в золоте глаз — точно неверное отражение звезд в стылом омуте подергивается рябью…Пепел и кровь… Зарево пожара неровным багрянцем красит мертвые лица, и кажется, что все это — неправда, не всерьез: в широко распахнутых глазах — ни боли, ни страха, лишь непонимание да какая-то полудетская обида…Повисший в воздухе вопрос, так и не высказанное, запоздалое: «за что?». Жаркие веселые язычки пожирают страницы, пляшут в осколках лопнувших витражей… И лишь одно-единственное, пронзительно-яростное лицо, бездонные сухие колодцы зрачков, впитавших чужую боль. Мрак сгущается за спиной и нетронутая кровавыми отблесками тень похожа на сложенные крылья, искаженное мукой лицо — белый клин меж потоков черных волос. Волны силы расходятся от одиноко стоящей на пепелище фигуры, точно во все стороны тянутся нити, пытаясь сплести невидимый щит…уберечь то, что еще осталось…

Испуганная малышка посреди разбросанных искалеченных тел прижимает к груди маленькую ручку с не по размеру широким золотым браслетом, точно боится уронить последнюю вещь, что хранит родное тепло… Закованная в сталь высокая фигура склоняется, заслоняя собой свет пожара, и требовательно протягивает ладонь — «пойдем». Безлико-прекрасные черты…упертый в землю окровавленный клинок — всполохи на лезвии.

— Не бойся. Я не трону тебя.

Губы по-прежнему сомкнуты, средний, бесполый голос звучит в голове.

— Оставь это… — сильные шершавые пальцы без труда разжимают детскую ладошку, исступленно стиснувшую безжизненно- ледяное запястье молодой женщины.

— Оставь. Ей нельзя помочь. Пойдем…

Сдавленный крик замирает в горле, когда рухнувший кусок стены, рассыпаясь в уголья, ударяет вверх столбом искорок, осыпая сталь наплечников. Пепел и кровь… Крик рвется наружу, отчаянный детский плач — голос бесконечного, безнадежного одиночества и тоски… Холод…

Ледяная вода обжигает лицо, течет за воротник. Сознание врывается в тело внезапно и грубо, точно грабитель — в чужой дом, взгляд расплывчат, как это бывает спросонья. Широкие лапы несколько раз подряд сильно встряхивают за плечи, когти чувствуются даже через толстую кожу рубашки. Встревоженное немолодое лицо с покрасневшими опухшими веками. Фляга в руках.

— Замолчи… ох, уллах’тагор ин нарт, тихо… Тихо. Да замолчи же… Ох, да что же это такое…

— Багнур? — хриплый голос плохо слушается свою хозяйку. — Что случилось? Тарки? Да прекрати ты меня трясти уже…

— Тарки… — охотник, наконец, отпустил мокрую как жабу лучницу. — Будут тебе ужо тарки: звук по воде знаешь как далеко слыхать! Я уж думал — на скорпиона улеглась, а он возьми да и тяпни, где негладко… Че случилось-то?

— Не водятся тут скорпионы… — Шара напрочь игнорировала адресованный ей вопрос. — И отродясь не водилось. Ну, я так думаю — неуверенно закончила она, выкручивая мокрые волосы.

— Тогда что же? — продолжал допытываться Багнур. Правильно, отвязался один такой! Особенно после всего этого ночного концерта… Влипла так влипла, по самые уши. Нда-а… надо было все-таки соврать, что скорпион.