Страница 2 из 36
– Сам, видать, в академии на заочном зубрит.
Наступило молчание. Оба лежа курили.
– А переводить все же придется. Нашел-таки работенку.
Неожиданно за окном послышалась грустно-задумчивая мелодия.
Жигуленко вскочил.
– Пошли? Слышишь… Мой любимый вальс «На сопках Маньчжурии».
– Куда?
– В клуб. Сегодня суббота, там вечер.
В чистой комнате, пахнущей свежей побелкой, было по-домашнему уютно, и Миронову не хотелось уходить.
– Нехорошо как-то, – попытался возразить он, – только приехали – и на танцы.
– А что тут особенного? Идем, идем. Ты только свой хохолок пригладь, девчата засмеют.
На макушке у Миронова росли непослушные волосы. Как он их ни Приглаживал, ни смачивал водой и одеколоном, они упрямо топорщились. Этот хохолок придавал ему вид озорного нескладного подростка-мальчугана.
В клубе было много людей. Миронов и Жигуленко вошли в зал, когда начался концерт красноармейской самодеятельности. После первого отделения вышли в коридор, закурили.
– Может быть, пойдем домой? – предложил Миронов и вдруг придержал Жигуленко за локоть. – Вот она, смотри…
Дочь Канашова стояла у зеркала и поправляла прическу. Лейтенанты поглядывали в ее сторону. У девушки были белокурые волосы, заплетенные в толстые косы, голубое платье из тяжелого шелка. Ее открытые руки и шея отливали густым золотистым загаром. Поправив прическу, она прошла в зал. Миронов и Жигуленко молча проследовали за ней, но в темном зале девушка куда-то исчезла.
Шло последнее отделение концерта. Высокий, широкоплечий, богатырского сложения Новохатько и маленький, совсем перед ним мальчишка, щупленький Еж лихо отплясывали шуточную «Барыню». Новохатько тяжело и валко ходил по сцене, медленно разводил руками, грузно приседал, а маленький Еж быстро и ловко семенил, крутясь волчком возле товарища.
– Хороши хлопцы! – восторгался Миронов. – Гляди-ка, как разделывают. Артисты!..
– Тебе бы парочку таких артистов во взвод. Они бы танцевали, а ты бы за них пулеметы таскал, – сказал Жигуленко.
Концерт окончился. В зале зажгли свет. Красноармейцы переносили стулья на сцену, готовили зал для танцев. Жигуленко беспокойно осматривал зал. Наконец он увидел ее. Она стояла среди подруг, оживленно разговаривая. Как только мягко вздохнули трубы духового оркестра и первые звуки вальса понеслись по залу, он подошел к девушке. Она вскинула на него удивленные глаза, и они закружились в вальсе.
Сияющий Жигуленко подошел к Миронову.
– Ты знаешь, ее зовут Наташа!.. Правда, хорошее имя?
– Хорошее.
– Ты что, обиделся? Брось. – Он хлопнул Миронова по плечу. – Смотри, здесь девушки одна другой лучше… Приглашай любую и танцуй.
Миронов, ничего не ответив, вышел покурить. У входа он обратил внимание на девушку, которая стояла рядом с лейтенантом. Она рассеянно смотрела по сторонам. Ее черные вьющиеся волосы были уложены высокой короной вокруг головы, а черные глаза блестели так, что даже длинные ресницы не могли скрыть этого.
Неожиданно появившийся Жигуленко перехватил взгляд Миронова.
– А у тебя меткий глаз, – сказал он усмехаясь. – Красавица! Прямо испанка. Вот только страж у нее зоркий, так и ходит по пятам.
Миронов вздохнул.
Жигуленко танцевал с Наташей последний танец. Широко улыбаясь и слегка пожимая ее тонкие пальцы, он сказал:
– Разрешите мне сегодня конвоировать вас домой?
Она вдруг холодно смерила его с головы до ног, сердито выдернула руку и затерялась в толпе.
Жигуленко растерянно огляделся: «Чего она обиделась?» Он вышел на улицу и сразу увидел Наташу. Она стояла вместе с «испанкой» и ее спутником-лейтенантом. Взглянув на Жигуленко, Наташа отвернулась.
Лейтенанты возвращались домой расстроенные.
– Знаешь, они очень похожи.
– Кто они?
– Наташа и наш командир.
– Да ты, Саша, никак влюбился?..
В темных просторах неба рассыпались золотисто-голубые искры звезд.
– Ты что все на небо смотришь?
– Ищу свою звезду, – пошутил Миронов.
– Эх ты, поэт, не там ищешь… Твоя звезда по земле ходит.
Глава вторая
Канашов проводил молодых лейтенантов долгим взглядом. Вот и опять в полку появились два новых командира. На днях должны приехать в полк еще несколько молодых лейтенантов – выпускников училищ.
Канашов подошел к окну. Робкая весна – только март, но на снегу уже голубеют лужицы. В открытую форточку врывается влажный ветер, пахнущий лежалым сеном и мокрой вишневой корой.
Через двор, к клубу, заботливо поддерживая жену, прошагал Аржанцев. Прошло еще несколько человек из его полка. Канашов вспомнил: сегодня суббота, все торопятся в клуб, на вечер самодеятельности. Можно и ему уйти домой пораньше. Но домой не тянуло. У него в последнее время вконец испортились отношения с женой. Собственно, ощущение одиночества пришло к Канашову очень скоро после того, как они расписались. Сейчас, правда, это тягостное чувство скрашивала дочь. Она приехала к нему на Новый год. Очень скоро и у нее начались ссоры с мачехой. А с тех пор, как вселилась в их квартиру семья Аржанцева, жизнь стала совсем невыносимой.
Накануне Нового года в полк приехал старший лейтенант Аржанцев с тремя детьми и беременной женой. Квартиры не было. Семью Аржанцева приютил старший лейтенант Верть, хотя у него тоже двое детей и жена ждала еще ребенка. Сам Верть и Аржанцев спали в ротной канцелярии. Но когда родила жена Аржанцева, он с виноватым видом явился к Канашову и рассказал о своем положении. Канашов приказал Аржанцеву занять одну из трех комнат собственной квартиры. Жена Канашова, Валерия Кузьминична, обвиняла мужа в издевательском отношении к семье, грозилась уйти и после бурного объяснения перестала с ним разговаривать. Тягостное молчание воцарилось надолго.
Канашов вспомнил, как сегодня на кухне его жена раздраженно выговаривала жене Аржанцева. Она жаловалась, что ее, хозяйку (она подчеркнула это повышенным тоном), вытеснили из кухни чужие кастрюли и пеленки. И бросила грубо через плечо:
– Пора бы вам унять ваших детей! Они мне скоро на голову сядут.
Жена Аржанцева ответила спокойно, что она согласна пользоваться плитой позже, и ушла.
Канашов видел, как покорно и молчаливо сносила жена Аржанцева эти незаслуженные обиды, как счастлива эта семья, несмотря на то что живут они трудно: семья большая, денег не хватает. С какими сияющими глазами, будто только вчера поженились, встречает жена возвращающегося со службы мужа! А ему сегодня жена подала чуть теплый чай в немытом стакане и, как бы оправдываясь, раздраженно бросила:
– Стоит людям сделать добро, они садятся на шею. Не дают ничего приготовить. Целый день занята плита. Вот побудешь голодным, тогда поймешь, чего стоит твоя благотворительность…
Канашов ушел не позавтракав, в подавленном настроении.
Он устало присел за рабочий стол, закурил, задумался. Одиннадцатый час ночи… «Неужели она не понимает, что дальше так жить нельзя?» Но он тут же заставил себя не думать об этом. Пододвинув стопку новых немецких журналов «Милитер Вохенблатт» и «Дейче Вер», стал их листать. Вот опять: «Противотанковая артиллерия и истребители танков», «Наши бомбардировщики в польском походе». Да, эти статьи надо бы разобрать с командным составом перед проведением тактических учений. А то у нас часто недооценивают противника. Его внимание привлек заголовок «Подвижные войска» – статья генерала танковых войск Гудериана. «Немцы что-то в последнее время уделяют много внимания танкам. Нет ни одного журнала, где бы они не писали о них. Пожалуй, на это надо обратить внимание на командирских занятиях».
Дверь с шумом отворилась, в дверях появился грузный мужчина – врач полка Заморенков. Не спрашивая разрешения, наклонив голову вперед, он быстро подошел к столу Канашова.
– Что за безобразие, Михаил Алексеевич? До каких же пор будут самочинствовать и издеваться над медициной? Опять у меня забрали плотников. Гардероб не докончили, дверь в палате не сменили. У меня же там больные люди!