Страница 4 из 7
Наберу-ка ещё. Нет, гудки длинные. Может, и не дадут наш номер никому. Легче мне так будет. Зять пришёл когда, довольный, разговорчивый (выпил, вот и разговорился!), – «Мам, у нас теперь номер другой будет» – и назвал какой-то, я до сих пор не запомнила, бестолковый какой-то номер-то, – так у меня всё внутри оборвалось.
– Да зачем нам новый номер? Чем тебе старый был плох?
А он:
– АТС – старая, работает плохо, подключат нас к другой. Мам, ну не надоело тебе, что связь обрубается постоянно?
Надоесть-то надоело. Только уж жалко очень. Как будто жизнь оборвалась… В какой уж раз обрывается… Сначала, когда мама умерла, потом – Толя, потом Серёжа заболел, потом Ирка разводилась, потом Генка человека покалечил в драке, хоть и не по его вине, оборонялся, а под следствием год почти был. А теперь вот Ирка снова… Вон чего задумала.
И каждый раз, как саданёт, так думаешь, что уж теперь точно не выживу. А живу. Откуда силы?
Вот, Толь. К тебе пришла, в кресло своё.
Тебе хорошо, у тебя уж давно проблем никаких. Хотя глаза на портрете – грустные (Ирка всё хочет фотографии со стены поснимать… значит, и твоя пойдёт в ящик стола, когда умру). Да… Улёгся себе и полёживаешь. А я тут… Только успокоишься, только в себя придёшь – получай снова!
Вот Ирка. Тридцать пять человеку, а как ребёнок. Куда кривая вывезет! Представляешь, задумала увольняться из института. Ну что это такое, скажи на милость?
– Зачем же защищалась? – говорю.
А она:
– Мама, ты ничего не понимаешь! У меня другое предназначение в жизни!
– Да ведь года не прошло, как защитилась. Тебе же нравилось. И предмет твой, и сам институт, и всё. Теперь-то что изменилось?
– Всё! Чувствую, – говорит, – что живу не свою жизнь.
– Господи, да ты же шесть лет талдычила, что нашла себя. Что тебе нравится преподавать. Что тебе нравится твоя риторика.
– Ну нравилась, – говорит, – я от своих слов не отказываюсь.
– Очень, – говорит, – нравилась. И теперь не могу сказать, что не нравится. Но я чувствую, что это всё себя изжило. Понимаешь?
– Да что ты придумала? Как это изжило? Что ты вбила себе в башку свою непутёвую? Ты теперь кандидат наук, на доцента документа предложили подавать. Что ж это всё, коту под хвост?!
– Нет, не коту под хвост, – кричит, – в жизни ничего не бывает просто так! Значит, это было нужно!
– А теперь?! – тоже уж кричу благим матом.
– А теперь будет другое! – вопит ещё громче.
– Какое другое? Что другое?
Это я шептала уже без голоса, сил кричать не было. А ноги – как ватные. И сердце вот-вот остановится. А она плачет… корвалола мне накапала… говорит: не знаю.
Вот какие дела-то у нас тут…
Вот был бы ты живой. Хотя… И ты бы с ней ничего не сделал! Думаешь, когда она десять лет назад разводиться хотела, уговоры мои помогли? Не-е-т. Бросил её тот-то, и она быстрее – снова к Жене. Слава Богу, взял назад. Кто бы ещё выкрутасы её стал терпеть? Светочка тогда всё понимала, шесть ей было. Наша-то ей объяснила всё про любовь. Папа, мол, у нас очень хороший, но я полюбила другого мужчину, и мы будем с ним жить. А Света:
– А папа с кем будет жить?
– Пока один, – отвечает Ирина, – а потом кого-нибудь встретит, полюбит и женится.
А Светочка в слёзы:
– Так у них же ребёночек родится, а как же я?
Во-о-т что я пережила. Идём тогда со Светочкой как-то, а она кричит:
– Смотри, бабуля, машина с каким номером поехала! Загадывай скорее желание!
Загадала я, конечно, чтоб Ирка к Жене вернулась. А Светочку спрашиваю:
– Ты что загадала?
А она:
– Нельзя, бабуль, говорить, а то не сбудется.
Не сказала. А потом, когда мать ей объявила, что, мол, к папе возвращаемся, она выскочила на кухню, повисла у меня на шее: «Бабулечка моя миленькая, я знала, я знала, что сбудется! Но не знала, что так быстро!» Быстро… Мне тогда те два месяца, когда это всё закрутилось, годом показались. Вечностью. И проклинала я её, и как только не называла, и жалела, глядючи, как она разрывается между двумя мужиками: и этого не бросить, и без того не жить. А уж что с ней было, когда поняла, что не выйдет ничего… Что не может тот семью-то оставить… Грех на мне, молилась я об этом день и ночь, рада была, что не сложилось у них. Да только какой же это грех, наоборот. Да-а-а… Что с ней было…
Своевольная она у нас росла, сам знаешь. Помнишь, ты всегда вроде как в шутку говорил: «Мы не позволим тебе делать так, как захочет твоя левая пятка!» А она только всегда так и делает. Пятка ли или ещё чего, не знаю. Слов твоих простить не может. «Давили вы на меня всегда, – говорит, – и воспитывали. А ребенка нужно любить и баловать». БаловАть. Ударение надо ставить на последнем слоге. Все кругом неправильно говорят: бАловать, избАлованный. И по радио, и по телевизору. А вот ещё – «убираться». И в передачах во всех, и в сериалах. Ни разу не слышала, чтоб кто-нибудь правильно сказал, без «ся». Я всегда ученикам говорила: «Убраться – это выйти вон!» Запоминали, правильно говорили. А сейчас, наверное, никто и не учит. Всем наплевать, зарплату учителям не платят, они и работают так же. Да и сами-то говорят кое-как. Почти все в нашей школе: класс «с углУбленным изучением…» Безобразие! «МусоропрОвод», «свеклА»… А «позвОнишь»? Это просто бедствие какое-то!
Что это я расселась? Уж скоро все придут. Да вроде есть там на ужин-то: рис утром ещё сварила, колбасы Иринка вчера купила. Ну и ладно…
Вот ты думаешь, удастся её уговорить, чтобы она институт не бросала? Нет! На неё все мои доводы, как красная тряпка на быка, действуют. Сразу кошки в дубошки, как бабушка моя всегда говорила, кричать начинает, чуть ли ногами не топает. Не понимаю я, мол, ничего. А она понимает. В дверь звонят. Света, наверное, из института пришла. От этой хоть пока никаких сюрпризов. Пойду открывать.
Что, ты думаешь, Ирка мне вчера заявила?
– У меня, – говорит, – патологическое отсутствие чувства долга. Я ничего из долга делать не могу и не буду!
– А долг перед детьми, перед семьёй? Перед Родиной, если хочешь?
– А нет никакого долга, – говорит, – ни перед кем. И быть не должно. Есть любовь, привязанность, интерес – вот и всё. И к детям, и к Родине, и к работе, и к мужу.
– Так, знаешь, до чего дойти можно? – это я ей.
– До чего? – спрашивает и губы кривит насмешливо.
Это на неё «давили» и её «воспитывали», а не любили и не баловали. Не «додавили», значит. Раз она такая независимая. Без тормозов. Без долга. Слава Богу, Светочка не в неё. В Женю больше. Он тоже, конечно, не подарок. Молчит и молчит. Ванна подтекает, раковина на кухне на честном слове держится, замок у входной двери барахлит. У тебя всё в руках горело. Зато не пьёт почти. И меня не обижает. От Иринки натерпишься больше. А он, когда выпьет, всё расскажет. И с ним всегда можно поделиться. Он трезвый-то и не говорит особо, а хоть слушает. Ирка-то ничего не хочет слышать, начнёшь ей про учеников (встретила кого или позвонил кто), про события в стране, а она только:
– Мам, ну неужели ты думаешь, что мне это интересно?
– А что ж тебе, дорогая моя, интересно?
– Всё остальное! – смеётся. И поскакала. Всё на бегу, всё на ходу: то в театр, то на концерт. Дома не удержишь. Женя-то не любитель всей этой канители, ему бы дома у телевизора полежать. И чтоб никто не трогал. Он и отпускает её одну. Что за жизнь? Мы с тобой везде вместе ходили. Может, нечасто, но всегда только вместе.
А ведь диссертацию он ей сделал. Думаешь, она бы без него защитилась? Там ведь не только ум – там сколько труда должно быть вложено. Она насочиняет… Сидела, правда, много, из библиотек не вылезала, и в Москву сколько ездила, в Ленинскую (или как там её теперь называют)… Так вот. Насочиняет-насочиняет, всё – на разных листочках, всё исчёркано.
– Жень, попечатай, – кричит с кухни. На ходу жуёт, в театр или ещё куда собирается.
– Ты бы подиктовала, – это он. Робко так, особо и не надеясь.