Страница 7 из 29
Мэдден, конечно, сразу заметил жульничество, а Кэтрин в ожидании развязки не отрывала темных глаз от игроков. Если бы Мэдден запротестовал, случился бы скандал; если бы он ничего не сказал, он бы оказался притворщиком. Но Мэдден, похоже, придерживался другой тактики. С торжественным видом он начал подыгрывать старой леди, сначала незаметно, а затем все очевиднее, возвращая ей хорошие карты вместо плохих, глупо проваливая свои сдачи и вообще подстрекая ее ко все более и более явному мошенничеству. Поначалу миссис Лоример посмеивалась и принимала «божьи дары», но постепенно выражение ее лица стало меняться. Она бросила на Мэддена пару недоверчивых взглядов, а затем внезапно, когда была на волосок от выигрыша, запнулась, смутилась и покраснела.
– Что это вы так смотрите на меня? – запальчиво спросила она.
– Ну и ну, миссис Лоример, – с серьезным видом ответил Мэдден, – я просто восхищался вашей игрой. Я объездил все Штаты, всю Европу и так далее, и нигде раньше не видал такой игры.
– Что-что? – воскликнула она.
– Да, мэм. – В его голосе появились нотки южанина. – Это самая убойная игра в карты, какую я только видел с тех пор, как родился.
Ее поблескивающие глаза чуть не вылезли из орбит. Она сделала долгий, воинственный вдох и выпрямилась, готовая уничтожить Мэддена. А затем, совершенно неожиданно, засмеялась. Она безудержно смеялась, рассыпав карты и уронив пакет с миндалем. Кэтрин никогда раньше не видела, чтобы она так смеялась.
– О боже, о боже! – выдохнула она наконец. – Смешнее не придумаешь. «Самая убойная игра в карты» – ты слышала, Кэтрин? С тех пор, как он родился…
– Ну почему же, действительно, мэм, – продолжал он. – Я уверен, что…
Но она, безвольно раскачиваясь в кресле и обессилев от смеха, со слезами, катящимися по щекам, едва могла поднять руку, дабы он замолчал.
– Не надо, – сквозь одышку выговорила она, – сейчас умру. Это слишком смешно, мой дорогой юноша. «Самая убойная игра в карты» – а я все время обманывала вас!
Это было великолепно, – возможно, стены этой душной маленькой гостиной не слышали лучшей шутки. Но когда все закончилось, пожилая леди, вздрогнув, опомнилась.
– О господи! – вытирая слезы, заявила она, взглянув на часы. – Как бы не пропустить пьесу по радио!
С неожиданным для ее лет проворством она подскочила к радиоприемнику и включила его.
Секундная неопределенность, затем приемник ожил. Пьеса уже началась. Звучал голос девушки.
Мэдден быстро взглянул на Кэтрин и наткнулся на встречный взгляд. В то же мгновение глаза старой миссис Лоример широко раскрылись, перебегая с Кэтрин на Мэддена. Девушка продолжала говорить.
– Этого не может быть, – внезапно сказал Мэдден.
Ну конечно, этого не могло быть. Нэнси лежала в постели с высокой температурой. Нэнси ни словом не обмолвилась о радио. Нэнси была больна и не могла встать.
– Ну, я вам скажу! – воскликнула старая леди с неподдельным изумлением.
– Видимо, это какая-то ошибка, – растерянно сказала Кэтрин.
Но ошибки не было. Голос, так отчетливо доносившийся из эфира, был голосом Нэнси.
Глава 3
Весь тот день Нэнси пробыла в постели, голова у нее раскалывалась, руки и ноги ломило. Она терпеть не могла лежать и оттого была еще более взвинчена. Ее не слишком беспокоило «Солнце в Аркадии», поскольку с пьесой все шло хорошо и на выходные не было назначено ни одной репетиции, но ее натура возмущалась даже этим временным вмешательством болезни в ее отлично организованную маленькую личную жизнь. Нэнси действительно был свойствен некоторый эгоизм, который порой являлся причиной ее раздражительности, когда все шло не так, как ей хотелось. Возможно, хотя Кэтрин это отрицала, любовь окружающих слегка испортила Нэнси. Слишком многое, чем ее одаривали, она принимала как должное. Объясняя эту черту Нэнси, кто-то сказал, что ей еще предстоит повзрослеть.
Сегодня, однако, она бы возразила, что вела себя безупречно. Каждые четыре часа она добросовестно принимала хинин, а кроме того, соблюдала диету, ограниченную горячими жидкостями, которыми ее щедро снабжала миссис Бакстер, ежедневно приходящая горничная. До полудня, обложившись подушками, Нэнси написала несколько писем, которые долгое время откладывала. Выполнив свой долг, она предалась приятным мыслям о Мэддене, пока не заснула примерно на час. Потом взяла книгу, лежавшую возле кровати, и попыталась сосредоточиться на ней.
Книга эта была неожиданным выбором для столь откровенно больного существа, которому было бы разумнее отвлечься какой-нибудь стремительной детективной историей или, скажем, безобидно-пустоватой повестушкой. Ибо это были пьесы Уильяма Шекспира. Беглый взгляд на окружающие книжные полки многое объяснял. Почти целиком они были заняты пьесами, в основном теми, которые можно было считать классикой: Марлоу, Конгрив, Ибсен, Мольер, Шеридан, Шоу. И к тому же пьесы перемежались биографиями известных драматургов. Для легкомысленной молодой актрисы современной сцены это была удивительная библиотека.
Однако вид спальни Нэнси вызвал бы еще большее удивление. Там не было никакой мишуры. Никаких экзотических чехлов для телефонов или разодетых кукол. Комната была аскетичной, как монашеская келья, и с таким же строгим убранством. На комоде только две фотографии – одна Мэддена, другая Кэтрин, – а на стене, выкрашенной в простой белый цвет, единственная картина – большой и выразительный портрет знаменитой Элеоноры Дузе. Этот портрет одной из величайших актрис, которых когда-либо знал мир, несомненно, был ключом к разгадке того, что представляла собой комната Нэнси, и к еще большей разгадке – самой Нэнси.
Сердце Нэнси всецело принадлежало театру. Это была не обычная ушибленность сценой, а глубокая и жгучая потребность выражать себя посредством яркого, пульсирующего актерского искусства. Откуда взялась эта страсть, Нэнси не знала, разве только она унаследовала ее от какого-нибудь единокровного предка своего беспечного отца. Но это было так начиная с самого раннего детства.
К несчастью для Нэнси, у нее не получалось выразить это овладевшее ею желание с должной убедительностью. Несколько ее близких друзей действительно отмечали ее честолюбие и тягу к серьезным драматическим занятиям, но это еще не означало, что они верили в ее будущий успех как актрисы. Однако важные для нее люди, такие как Кэтрин, а теперь и Мэдден, были настроены просто улыбаться ее будоражащим душу стремлениям. Они не могли или не умели воспринимать Нэнси всерьез.
В этом Нэнси отчасти сама была виновата. Она была очень молода, со всеми причудами юности, включая неуверенность в себе. Ее склонность как раздражаться, так и капризничать не располагала к вере в постоянство ее идеалов. У нее также была привычка дерзить и в разговорах прибегать к прописным истинам, подчас слишком избитым для современной светской элиты. То есть она была сложной натурой, вроде раскаивающихся качелей: вверх – вниз, и неясно было, в какой из этих позиций она окажется в итоге.
Если бы Нэнси показали подобный анализ ее характера, она бы сильно встревожилась, поскольку в глубине души была восприимчивой и искренней. Однако до сих пор никто этого для нее не делал. Да и она сама в данный момент вряд ли была способна анализировать себя. Она была слишком занята Шекспиром, погруженная, несмотря на пульсирующую боль в висках, в изучение «Короля Лира». Сначала она видела себя Гонерильей, затем Реганой и, наконец, стройной Корделией.
Дочитав пьесу, Нэнси отложила книгу. Она чувствовала усталость. Время шло. День перетек в вечер. Ее ежедневная помощница ушла, пообещав снова заглянуть к ней в девять вечера, дабы убедиться, что все в порядке. Нэнси немного подремала, снова предалась мыслям о Мэддене, компенсируя свое нынешнее недомогание счастливыми картинами будущего. И тут, прорвав паутину ее абстракций, раздался телефонный звонок.
Нэнси взяла трубку и узнала голос Джона Херриса, прежде чем он успел представиться. У нее была особая чуткость к голосам. И Херрис, судя по его тону, явно испытал облегчение оттого, что дозвонился.