Плохая война

– Кузнец! – вспомнил Волков.

– Кузнец?

– Да, тамошний кузнец, недавно просил моего дозволения кузню в Эшбахт перенести.

– Ух ты! Вот это дело, за это он у нас за бароном присмотрит. Кузнец ведь всех лошадей в округе знает, а раз у него есть желание к вам переехать, так будет стараться.

И тут оба они притихли. Сверху раздался звон, словно поднос с посудой кинули на пол.

– Господи, брат мой, да что ж это такое! – донесся разраженный крик графини. – Ответьте мне, братец, где вы там, найду ли я в вашем доме уважение?

– Чертовы бабы, опять сцепились! – вздохнул кавалер и посмотрел на Сыча. – Беги на конюшню, скажи, чтобы скорее коней седлали. И Максимилиана с Увальнем найди, с нами поедут.

Глава 38

Кузнец был удивлен и обрадован и от этого поначалу не находил нужных слов.

– Да что ты молчишь-то, балда? – ухмылялся Сыч. – Слышал или не слышал, что тебе господин говорит?

Он в шубе, шапке, на коне верхом, хлыст в руке, сыт – сам почти господин.

– Слышал, слышал, – согласился кузнец, – просто сие неожиданно, в прошлый раз господин мне в просьбе отказал.

– Ну так желаешь ты еще поставить кузню у меня в Эшбахте? – спросил кавалер второй раз.

– Желаю, желаю.

– У нас знаешь сколько лошадей ковать нужно да сколько возов править? Трех работников в помощь не хватит, будешь богаче господина. Это тебе не здешнее захолустье, где и дорога-то никуда не ведет, разве что к Фезенклеверам.

– Знаю, слыхал, работы у вас будет много, так у вас и пристань уже строится, – сказал кузнец.

– Уже построилась, – замечает кавалер, – товары на той неделе уже возить начнут.

– Хочу я у вас кузню поставить, господин, очень хочу.

– Ну раз так… – Сыч склоняется с коня. – Поставишь. Вот только помоги с одним дельцем.

– Конечно, с каким же дельцем?

Волков тоже наклонился к нему и заговорил тихо, так, чтобы, не дай бог, кто еще не услыхал:

– Не могу я понять, что там в замке Баль у барона происходит. Жив барон, не жив – неясно. Как ни приеду, мне ворота не открывают, дядя барона с башни кричит, что барон при смерти, а с врачом поговорить не дает. Да есть ли там врач, непонятно. У тебя-то в замке хорошие знакомцы должны быть. Понимаешь?

– Да нет у меня там хороших знакомцев, – отвечал кузнец, явно разочарованный таким делом. – Барон меня ценит, но вы же знаете, что он болен. А так я лишь с господами рыцарями его знаком да с этим сквалыгой, конюхом барона.

Фриц Ламме, словно старый пес, сразу сделал стойку.

– Сквалыгой, говоришь?

– Мелкий человек. – Кузнец сплюнул. – Мелочности полон, ко всякой пустяковине вечно цепляется, да и скупости неистощимой, одно слово: сквалыга. И сдается мне, он не для господского кошелька старается.

– Вижу, любишь ты его, – засмеялся Сыч.

Кузнец только опять сплюнул.

– Часто видишь его? – спросил Волков.

– Да, почитай, каждую неделю. То лошадь ковать приезжает, то телегу чинить, то еще что…

Сыч молча протянул кавалеру руку. Волков молча залез в кошель и положил на ладонь Сыча два талера. Сыч забрал деньги и тут же один талер протянул кузнецу.

– Конюх придет, дашь ему. – И тут же, повышая голос, добавил: – Да ты, дядя, не морщись, не морщись, я тебя с ним не в перины укладываю. Коль хочешь кузню в Эшбахте, так слушай, что тебе говорят. Понял?

– Понял, – кивнул кузнец.

– Ну вот, сразу дашь ему талер и скажешь, что есть купец-коннозаводчик, хочет кое-что из баронских конюшен прикупить и желает сильно с конюхом познакомиться, а талер конюху в приз передает. Понял?

– Понял.

– Просто так талер дашь ему, ни за что. Мол, от купца приз хорошему человеку, только чтобы встретиться согласился. Скажешь, что еще ему серебришко будет. Только чтобы в Эшбахт приехал. Говори, что зовут коннозаводчика Фридрих Ламме, что живет в трактире в Эшбахте, конями хорошими очень интересуется. Понял?

– Ага, коннозаводчик Фридрих Ламме. А поедет ли? – сомневался кузнец.

– Так ты ж только что сказал, что он сквалыга, который за свой карман стараться рад.

– Ну мало ли.

– Уговори его, как можешь. Уговоришь – так поставишь кузню где захочешь, хоть в Эшбахте, хоть у пристани, за двадцать талеров в год, – пообещал кавалер.

– За двадцать? – переспросил кузнец.

Волков кивнул.

– Раз так, придется постараться.

В этот вечер Элеонора Августа первый раз за три дня спустилась к столу ужинать. Волков почти не ел, так и сидел, ждал, когда начнется склока и выяснения, чей дом лучше и чья семья благороднее. Но жена была молчалива и тиха, Брунхильда тоже держалась на удивление миролюбиво. А Бригитт улыбалась уголками рта, во всякую секунду готовая начать свару с любой из женщин, да ей повода никто не давал. Оттого она даже, кажется, ерзала в нетерпении, все так же обаятельно улыбаясь. Но ничего у нее не вышло. Монахиня прочитала молитву, и все принялись есть, а графиня между делом поинтересовалась у Элеоноры Августы, как протекает ее беременность.

– Ничего, спасибо, если бы не дурнота частая, то все бы и ничего… – отвечала госпожа Эшбахт.

– То пройдет со временем, – вежливо сказала Брунхильда.

Но больше женщины почти не общались за столом, ели молча, а когда ужин был закончен, беременные разошлись по своим покоям. Слуги убирали остатки еды и посуду, а Бригитт встала рядом с Волковым и спросила, ничуть не смущаясь монахини, которая все еще была тут:

– Не желает ли господин лечь?

– Чуть позже, – отвечал кавалер довольно холодно: может, он и хотел, но ему не понравилась такая публичность. К чему об этом говорить при матери Амелии. – Ступайте.

Но Бригитт его холодность ничуть не отпугнула, она быстро наклонилась, поцеловала его руку и добавила:

– Буду ждать вас, мой господин.

Волков от этого только разозлился сильнее и ничего не ответил, лишь покосился на монахиню, но та на удивление держалась благодушно и говорила спокойно:

– Неймется этой рыжей.

Волков настороженно молчал, не зная толком, осуждает монахиня Бригитт или нет. А монахиня продолжала:

– Всегда так, всю жизнь это вижу: коли вокруг необремененной бабы есть беременные, так она будет лишь о том думать, как бременем обзавестись. Видно, вам и спать не дает спокойно.

Это была чистая правда: с тех пор как в доме появилась Брунхильда, так, кажется, ни одной ночи не было, чтобы Бригитт к нему не ластилась. И дело не в узкой кровати, на которой они теперь спали из-за того, что пришлось освободить покои для графини, дело было, оказывается, в том, что Бригитт хотела завести себе брюхо. Кавалера это озадачило, вот уж не думал он о ней так. Впрочем, пусть, лишь бы не донимала его. А пока он думал, мать Амелия говорила дальше:

– Графиню вашу сегодня смотрела.

– Да? – оживился кавалер. – Ну и как она, здорова ли?

– Порода ваша. Кобылица, одно слово. – Монахиня махнула рукой. – На ней пахать можно, даже на беременной. И плод бодр, здоров, ретив. – Она сделала паузу и сказала уверенно: – Племянник у вас будет, господин.

У Волкова рука дрогнула, что держала бокал с вином. Он взглянул на монахиню почти зло:

– Откуда знаешь, старуха?

– Да уж знаю, я мальчишек по пузу мамаш и по бойкости узнаю, давно не ошибаюсь. – Она помолчала. – Неделя, может две, и будет у вас племянник. Да нет, двух не проносит, неделя или полторы.

Вот теперь руки у него дрожали обе, а он делал все, чтобы ту дрожь монахиня не увидела.

– Что? – спросила монахиня, пристально глядя на Волкова. – Уже и глаза у вас, господин, заблестели, уже думаете, как новую войну за его наследство устроить?

– То не твое дело, старуха, – грубо ответил он.

Грубость эта была оттого, что старая монахиня видела, как он волнуется.

– Не мое, а я все одно скажу: живете как ворон, войнами и распрями как кровью питаетесь, не двор у вас, а лагерь военный, не друзья и придворные, а рыцари да офицеры, не мужики на полях, а солдаты одни.