Монашка

Таисия замолчала, ожидая с нетерпением ответа. Садовник задумался, как бы попроще разъяснить ей политику советского правительства по отношению к белой эмиграции, а она взяла его за руку продолжила:

– Меня интересует вопрос – арестовывают ли органы советской власти таких людей? Тех, кто стоял у короны царской России?

Полковник ласково ответил на пожатие ее рук, улыбнулся ей и спокойно сказал:

– Таисия, ты знаешь, в этом нет никакого секрета, что некоторые круги белой эмиграции сразу повели активную борьбу против советской власти в России. Они стали организаторами многих грязных дел против народа своей родины. К таким людям у нас однозначное отношение: что заработал, за то и отвечай. Но есть в эмиграции люди, и таких немало, которые в силу независящих от них причин оказались за границей, где с симпатией всегда относились к своей стране, мечтали вернуться. Многие из них во время небывалой схватки с фашизмом сражаются в европейском движении Сопротивления, некоторые материально помогают СССР, в том числе и лица, относящиеся к правящим кругам бывшей царской России. Они никогда не вели и не ведут никакой антисоветской деятельности. Так скажи, Таисия, зачем советской власти их преследовать? За что? Наоборот, многие из эмигрантов желанные люди в новой России и советская власть приветствует их возвращение на родину.

У инокини на лице появилась счастливая улыбка, она радостно готова была захлопать в ладони и вдруг от полковника услышала:

– Таисия, я еще раз обращаюсь к вам с тем же вопросом. Кто вы?

Она смущенно опустила голову, почему-то заплакала, и тут ей на память пришли слова митрополита Шептицкого: «Помни, что святая католическая церковь дала тебе право называться Татьяной Романовой». Инокиня повторила эти слова про себя несколько раз, так прошла минута, может, и больше, но вот она, подняв голову, смахнула слезы, потом взглянула в глаза полковника и твердым голосом ответила:

– Я – Татьяна Романова! Вторая дочь Николая II.

К удивлению инокини, Николай Арсентьевич ни о чем ее не стал расспрашивать, а только ласково взял ее обе руки в свои сильные ладони, нежно их поцеловал, а затем сказал:

– Пусть пока все будет так, как есть, но через год я возьму вас к себе в свой дом, в Ворошиловград.

Больше ему ничего не удалось сказать, так как в аптеку вошла матушка игуменья и попросила полковника на завтрак.

Во время завтрака всех поразила перемена, происшедшая с Садовником. Вечером, всего несколько часов тому назад – это был милый, веселый, разговорчивый человек. Утром, за столом он был совершенно другим, озабоченным, погруженным в какие-то ему одному понятные мысли. Таисию все это сильно тревожило, она уже не раз осуждала себя за то, что она так доверилась ему и назвала ему свою фамилию.

Сохраняя молчание, полковник, словно заведенная игрушка, машинально позавтракал и сразу стал прощаться со всеми. Он поцеловал руку матушки игуменьи, затем подошел к понурой, такой озадаченной инокине, взглянул в ее глаза, полные слез, и сказал:

– Желаю вам, Таисия, всяческих благ. Будьте спокойны. Все будет хорошо.

В это же утро полковник уехал. Покинули село Подмихайловце и внутренние войска. В душе Таисии осталась бесконечная грусть и воспоминания о симпатичном полковнике, ей казалось, что им уже никогда не суждено встретиться, и эта мысль жгла ее душу, причиняла невыносимые страдания.

Конечно, от матушки Моники не ускользнула внезапная перемена в настроении полковника, ни его приветливые слова при прощании с Таисией, ни то, что ее инокиня тянулась к разговору с ним о новой России. Вечером она вызвала ее к себе и, вглядываясь в нее внимательно, строго спросила:

– Скажи, Таисия, о чем ты говорила с полковником Садовником у себя в аптеке?

Инокине сразу вспомнились слова все того же митрополита Шептицкого в их последнюю встречу, чтобы она никогда не говорила откровенно с матушкой игуменьей. Да и сама она чувствовала, что о связях с русским ей нельзя никому здесь говорить. Стараясь быть совершенно спокойной, Таисия ей вежливо ответила:

– Матушка, вы извините меня, но я не могу этого вам повторить.

Игуменья вспыхнула, ее толстые щеки налились кровью, и она громче обычного произнесла:

– Знай же, Таисия, если этот хитрый полковник еще раз приедет в монастырь и будет завораживать тебя своими чудесными рассказами о новой России, я скажу ему, что он все лжет и для тебя – католической монахини общество русского безбожника унизительно.

Матушка зло погрозила кому-то в воздухе пальцем и добавила:

– Помни об этом, Таисия. Помни и то, что в русских твоя погибель…

К словам матушки игуменьи Таисия отнеслась очень спокойно, у нее были большие сомнения, что Садовник вообще когда-нибудь вновь посетит монастырь. После разговора с матушкой Моникой инокиня занялась своей обычной работой в больнице.

1945 год в монастыре встречали с тревогой и предчувствием каких-то больших изменений. Советские войска все успешнее боролись с бандитами, загоняя их в дремучие дебри, укромные пещеры в горах и специально вырытые схроны. Устраиваемые внутренними войсками регулярные облавы давали свои положительные результаты. Матушке Монике становилось все сложнее и сложнее помогать «партии Бандеры».

А тут еще советские власти потребовали налог в виде небольшого количества зерна. Возмущение матушки игуменьи и приближенных к ней монахинь не имело границ. А ведь при немцах монастырь временами отдавал им большую часть своего зерна, картофеля, сахарной свеклы и других припасов. Кроме того, своим знакомым гитлеровским генералам и офицерам игуменья бесплатно поставляла спаржу, клубнику, помидоры, всевозможные варенья, соленья и вина. И никто тогда не сопротивлялся таким поборам.

Получив известие о налогах на монастырь, матушка игуменья пришла в ярость и с верными своими помощницами сестрами Киприанной и Эмилией начала обдумывать, как провести советские власти.

Совещались они долго и пришли к такому решению: в монастыре имелась старая свинья, больная каким-то сложным недугом, которую давно хотели отправить на мыло. Однако посовещавшись, матушка игуменья решила великодушно пожертвовать ее «русской танковой колонне». И действительно, через несколько дней доктор Красовский, работавший по совместительству в Букачевском райвоенкомате, отвез эту свинью на телеге по указанию матушки в Букачевцы и сдал ее местным властям в качестве большей части налога.

Одновременно с этим матушка игуменья написала в Букачевский райисполком на имя его председателя Воронича слезное прошение, в котором извещала, что при монастыре находится «приют для бедных сироток, родители которых погибли на войне», поэтому просила избавить монастырь от непосильных налогов.

В райисполкоме почему-то возникли серьезные сомнения, что в монастырском приюте дети являлись сиротами, и попросили сестру Ирину Данилович, которая привезла в исполком это прошение, заверить его своей подписью. Сестра Ирина пошла на этот подлог и подтвердила то, чего в действительности не было. Прошение это было отправлено в Станислав, и вскоре радостная матушка Моника сообщила, что советские власти на 1945 год освободили монастырь от налогов.

В середине января, когда советских войск в селе Подмихайловце не было, прибывшие в монастырь националисты потребовали выдать им большое количество еды и одежды. Матушкой игуменьей все было исполнено в течение двух суток. Кроме того, от монастыря она дополнительно пожертвовала «борцам за самостийную Украину» тридцать только что испеченных в монастырской пекарне огромных караваев.

Через месяц, 15 февраля, в селе вновь появились части советских внутренних войск. Среди монахинь и сельчан прошел слух, что на бандеровцев ожидается большая облава. Ждут только какого-то большого начальства. Оно в селе появилось на следующий день, среди этих офицерских чинов был и полковник Садовник.

Как старый знакомый, он тут же явился в монастырь. В приемной его встретила матушка Моника и долго с ним о чем-то разговаривала наедине. Когда Таисию пригласили в приемную, то она увидела злого и взволнованного полковника. Тут же, покрытая красными пятнами на разъяренном лице, стояла нахохлившись, словно испуганная курица-наседка, и матушка игуменья. Вот она повернулась и, не сказав Таисии ни слова, сильно хлопнула дверью и удалилась из приемной. Удивленная инокиня не могла понять, что тут произошло между ними.