Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 2 из 12



У владельца серебряных шахт могло быть больше сестерциев, чем у всех землевладельцев империи. Но производителя серебра можно объявить врагом, отнять его шахты и присвоить его капитал; а производителей зерна так много, что сделать их врагами – самоубийство. Серебро – точечный ресурс, создающий богатство при сравнительно малом применении труда; напротив, зерно – диффузный ресурс, в котором велика часть вложенного труда. Суммы, исчисленные в денежных единицах, могут быть сравнимы; но серебро не равно зерну так же, как оно не равно воздуху. От нехватки серебра страдают богатые; от нехватки зерна страдают бедные; от нехватки воздуха страдают все. Менялы считают деньги, будто это всеобщий эквивалент; правители опираются на качественные различия между ресурсами. Разные природные ресурсы имеют разные политические свойства. Может быть, серебряные сестерции и не пахли. Но понюхайте доллар или рубль, как нюхают цветы: они пахнут нефтью.

Национальное хозяйство, занятое металлами, складывается иначе, чем хозяйство, сосредоточенное на текстиле, а последнее устроено иначе, чем хозяйство, зависящее от нефти. Исторические цивилизации часто сосредотачивались на определенном типе отношений с природой, что не мешало им добирать недостающее торговлей или колониями. Замкнутость сырьевых парадигм вела к состоянию, которое французский социолог и философ Бруно Латур обозначил как мононатурное. Противоположное мультикультурное состояние отражает внутреннюю сложность и разнообразие культуры; мононатурность или, точнее, моноресурсность выражает склонность цивилизации упрощать свои отношения с природой.

Специализация на избранном виде сырья превращает его в фетиш – навязчивую идею, которая пропитывает культурные образы и направляет экономические практики. Карл Маркс писал о товарном фетишизме, но для понимания сырьевого фетишизма лучше подходит теория доминирующего сырья (staple theory), сформулированная канадским социологом Гарольдом Иннисом (см. главы 3 и 7). Моноресурсная экономика упрощает культурно-политическую систему, подключая суверена непосредственно, в обход людей, к естественному источнику его власти. На многих примерах я демонстрирую, как череда ресурсных фетишей определяла культурное воображение, программируя его символы и формируя «второе тело короля»: так, используя классическую формулу немецкого историка Эрнста Канторовича, венесуэльский антрополог Фернандо Коронил определял роль нефти в своей стране, и это рассуждение стоит применить ко многим другим случаям (см. Главу 13).

Экономисты давно пишут о том, что ресурсы, находящиеся в земле, больше похожи на активы, чем на товары. К примеру, цена золотого слитка не зависит от стоимости его добычи, как стоимость актива не зависит от банковских служащих. Цену золотого слитка определяют другие факторы: скорость инфляции, праздники в Индии, ожидания войны. Цена природного ресурса принадлежит к другому миру, чем цена товара, отражающая труд ученых, инженеров, дизайнеров, рабочих и продавцов. Но стоит ли настаивать на противоположности сырья и товара в нашем мире, смешивающем оппозиции? Дело здесь не в метафизической бинарности, а в непрерывности количественных различий. Любой товар – зерно, стол или смартфон – состоит из природного сырья и вложенного труда. Сырьевая составляющая в свою очередь состоит из двух компонентов – материи, из которой сделан товар, и энергии, которая пошла на его изготовление. Стол состоит из дерева или пластика; в смартфоне задействовано больше ста разных сплавов и пластмасс. Будь то стол или девайс, для их создания требуется энергия, которую дает сжигание угля или газа. В отличие от труда, который подчиняется правилам и поддается обобщениям, сырье всегда было делом случайных открытий, дальних путешествий, удачных авантюр или, напротив, катастроф. Амбиции правителей, причуды природы, ошибки ученых, корысть менеджеров – все это вело к тому, что суверен вновь оказывался наедине со своими шахтами, приисками, скважинами, а посредники приносились в жертву.

Труд законопослушен; непокорная природа полна случайностей и причуд, чуждых человеческим интересам. В отличие от труда или знаний, природные ресурсы имеют свойство иссякать. Добыча начинается с максимальной производительности: море кишит рыбой, золото блестит в ручьях, нефть бьет фонтаном. В начале любого ресурсного цикла есть свое Эльдорадо. С годами земля теряет плодородие, шахты становятся все опаснее, а скважины все глубже. Рыбы в море и деревья в лесу исчезают в результате «трагедии общин»: люди истощают драгоценный ресурс, считая его безграничным, поскольку он не принадлежит никому в отдельности. Но дело не только в общинном пользовании. Даже индивидуальный собственник истощает свою землю, и ему нужны такие сложные приемы как севооборот. Находящиеся в частной или государственной собственности фонтаны нефти пересыхают одинаково. Нефть приходится качать, идя на все большие расходы, а соседние месторождения обычно менее продуктивны.



Обсуждая этот эффект, экономисты XVIII века сформулировали «закон убывающей отдачи». Он применим только к дарам природы, тогда как по отношению к продуктам труда действует обратный эффект – «экономия на масштабе»: при расширении производства повышается производительность. Каждую следующую тонну зерна, серебра или угля труднее добыть, чем предыдущую; но каждый новый гвоздь, ботинок или автомобиль сделать легче, чем предыдущий. Если пахарь расширит свое поле или добавит больше удобрений, то его расходы на центнер пшеницы увеличатся; но если мельник увеличит производство муки, его затраты на центнер сократятся. Труд и знание бесконечны, ресурсы ограничены, и потому добыча всегда отличается от производства, экстракция от продукции. «Такой взгляд на мир наполнял глубокой меланхолией труды основателей нашей политической экономии», – писал великий британский экономист Джон Мейнард Кейнс. Приближение климатической катастрофы добавило к этим тревогам o зерне и угле самые насущные ресурсы – воздух и воду.

Первым теоретиком сырьевой экономики был Ричард Кантильон, франко-ирландский финансист, разбогатевший и потом разорившийся на инвестициях в американские колонии. Это он понял, почему труд приносит больше прибыли, чем сырье, и почему метрополии богатеют, а колонии нет. Еще одним сквозным героем этой книги является русский экономист и писатель Александр Чаянов, автор идеи моральной экономики. В эпоху антропоцена такие концепции переходят в критику глобализации и поиск ее альтернативы «с человеческим лицом». Я тоже верю в пересмотр классической традиции: неолиберальный канон на деле не новый и не либеральный. Центральная роль сырья и энергии в политической жизни современных обществ требует новых идей. Близость климатической катастрофы меняет понимание прошлого и настоящего.

Одно из следствий – материальный поворот, критически важный для гуманитарных и социальных наук. Материальный поворот в 2010-х годах сменил прежний интерес к институтам и более раннее увлечение языком и дискурсом, характерное для прошедшего века. О материальном повороте или новом материализме говорят антропологи, социологи и философы, но более всего историки; экономисты пока, кажется, до этого поворота не дошли. Вопрос не в том, что первично и что вторично, ресурсы или институты; связи между ними не причинно-следственные, а те, что основаны на длительном сожительстве, которое ведет к общим привычкам, даже симбиозу. Пшеница с ее родовыми особенностями не была причиной становления ранних государств Месопотамии или крепостного права в России; но особенности этих политических институтов соответствовали особенностям злаков, например их удивительной способности к одновременному созреванию. Такое же избирательное сродство надо научиться видеть между сахарным тростником и британским меркантилизмом, коноплей и русской опричниной, хлопком и рабовладельческими плантациями, углем и Промышленной революцией, нефтью и глобализацией. Нечеловеческие факторы истории перекрещиваются и иногда сливаются с живыми, работающими людьми. Латур много говорил о «нечеловеческой субъектности», non-human agency. Это парадоксальное понятие работает в обе стороны: освоение людьми природы то наделяет природные явления независимой субъектностью, то лишает этой субъектности самих работающих людей. В этом смысле шелк породил государства Великого шелкового пути; серебро и шерсть определили особенности Испанской империи; сахарный тростник создал рабовладельческие плантации британской Вест-Индии, а хлопок – американского Юга; зерно породило крепостное право; уголь открыл путь промышленной революции; и наконец, нефть создала петрогосударства. В течение XIX века потребление энергии на душу населения выросло вдвое, в ХХ веке – на один-два порядка. Но этот рост ограничен сверху. Нефть не кончится – кончится воздух.