Нездоровье

– Хочешь холодного чаю? Лимонада нет, Арлетт его отлично готовила, но…

Он отмахнулся пухлой, но крепкой рукой. Харлан был одним из самых богатых фермеров округа Хемингфорд, но не отлынивал от работы. При заготовке сена или на жатве вкалывал наравне с наемными работниками.

– Я рассчитываю вернуться домой до захода солнца. Ни хрена не вижу в свете этих фар. У моей девочки булочка в духовке, и, полагаю, ты знаешь, кто этот чертов пекарь.

– Тебе станет легче, если я скажу, что сожалею?

– Нет. – Он плотно сжал губы, и я увидел, как пульсируют вены на его шее. – Я безумно зол, а что еще хуже – злиться-то мне не на кого. Не могу злиться на детей, потому что они дети, хотя, не будь Шеннон беременна, я бы уложил ее на колено и высек за то, что она сделала. Ее хорошо воспитывали как дома, так и в церкви.

Я хотел спросить, не следует ли из его слов, что Генри воспитан плохо, но не раскрыл рта, предоставив ему высказать все, что накипело у него в душе. Он готовил эту речь, и я понимал, что договариваться с ним будет проще после того, как он выплеснет все.

– Я хотел бы винить Салли за то, что она не заметила этого раньше, но у первородящих ребенок обычно высоко, все это знают и… Господи, ты видел, в каких платьях ходит Шен! Причем начала их носить давно. Она носит эти бабушкины платья с двенадцати лет, когда у нее начала расти… – Он поднял пухлые руки к груди.

Я молча кивнул.

– И я хотел бы винить тебя, потому что ты, похоже, увильнул от того разговора, который отцу полагается провести с сыном. – Как будто ты что-то знаешь о воспитании сыновей, подумал я. – Насчет того, что пистолет, который у него в штанах, надо держать на предохранителе. – Рыдание вырвалось из его груди, и он воскликнул: – Моя… маленькая… девочка… слишком молода, чтобы стать матерью!

Разумеется, на мне лежала вина, о которой Харлан ничего не знал. Если бы я не поставил Генри в отчаянное положение, когда ему так требовалась женская ласка, Шеннон, возможно, и не залетела бы. Я мог бы также спросить, а не следует ли Харлану возложить часть вины на себя, раз уж ему так хочется перекинуть ее на других. Но я молчал. По характеру молчуном не был, но жизнь с Арлетт выдрессировала меня.

– Только я не могу винить и тебя, потому что этой весной от тебя сбежала жена и, естественно, в такое время внимание рассеивается. Поэтому, пытаясь стравить злость, я пошел во двор и переколол полтелеги дров, прежде чем приехать сюда, и это сработало. Я пожал тебе руку, так?

Самодовольство, прозвучавшее в его голосе, едва не заставило меня сказать: Если речь не об изнасиловании, думаю, нужны двое, чтобы станцевать танго. Но ограничился лишь простым «да, пожал» – и замолчал.

– Что ж, и теперь вопрос в том, что ты собираешься с этим делать. Ты и этот парень, который сидел за моим столом и ел еду, приготовленную для него моей женой.

Какой-то дьявол – существо, которое вселяется в тебя, как я это понимаю, когда уходит Коварный Человек, – заставил меня сказать:

– Генри хочет жениться на ней и дать ребенку свою фамилию.

– Это настолько нелепо, что я даже не хочу этого слышать. Я не говорю, что у Генри нет горшка, чтобы поссать в него, и окна, через которое выплеснуть мочу, я знаю, что у тебя все в порядке, Уилф, ты хорошо управляешься с хозяйством, но это все, что я могу сказать. Эти годы были тучными, и ты по-прежнему на шаг впереди банка. Но что будет, если годы вновь станут тощими? А это наверняка произойдет. Будь у тебя наличные за ту сотню акров, ситуация бы изменилась… наличные помогают пережить трудные времена, все это знают… но Арлетт ушла, и акры эти будут сидеть, как мучающаяся запором старая дева в сортире.

На мгновение я попытался представить себе, что было бы, уступи я Арлетт с этой гребаной землей, как уступал во многом другом. Я бы жил в вони, вот что из этого вышло бы. Мне пришлось бы отрывать родник для коров, потому что коровы не смогли бы пить из реки, в которую спускают кровь и внутренности свиней.

Это правда. Но я бы жил, а не существовал, Арлетт жила бы со мной, и Генри не превратился бы в мрачного, насупленного, своенравного подростка. Мальчика, навлекшего беду на девочку, с которой дружил с раннего детства.

– А что ты собираешься делать? – спросил я. – Сомневаюсь, что ты приехал сюда, не продумав плана действий.

Харлан, казалось, не слышал меня. Он смотрел поверх полей на силуэт своей новой силосной башни, видневшейся на горизонте. На его серьезном лице читалась печаль, но я пережил слишком многое, так что выражение его лица меня не тронуло. 1922-й стал худшим годом в моей жизни – я превратился в человека, которого больше не знал, и Харлан Коттери был для меня очередной выбоиной на тяжелой горной дороге.

– Она умная, – вновь заговорил Харлан. – Миссис Макреди из школы говорит, что Шен – лучшая ученица, которая у нее когда-либо была, а она проработала учителем почти сорок лет. Шен хороша в английском, а еще лучше в математике, что, по словам миссис Макреди, среди девочек редкость. Она разбирается в тригонономии, Уилф. Ты это знал? Миссис Макреди сама не сильна в тригонономии.

Нет, этого я не знал, но знал, как произносится это слово. Однако чувствовал, что сейчас не время поправлять соседа.

– Салли хотела отправить ее в хорошую школу в Омахе. Туда берут девочек, как и мальчиков, с 1918 года, хотя пока ни одна девочка школу не окончила. – Он бросил на меня взгляд, в котором читались отвращение и враждебность. – Женщинам, как ты понимаешь, прежде всего надо выйти замуж. И рожать детей. Вступай в «Восточную звезду» [14] и подметай этот чертов пол. – Он вздохнул. – Шен могла бы стать первой. У нее есть и трудолюбие, и ум. Ты этого не знал, так?

По правде говоря, нет. Я предполагал – и ошибся в этом, как и во многом другом, – что из нее получится разве что жена фермера, никак не больше.

– Она могла бы даже учиться в колледже. Мы планировали отправить ее в ту школу, как только ей исполнится семнадцать.

Салли планировала, ты это имеешь в виду, подумал я. Будь ты сам по себе, такая дикая мысль никогда не пришла бы в твою фермерскую голову.

– Шен хотела, и деньги мы отложили. Все к этому шло. – Он повернулся ко мне, и я услышал, как скрипнула его шея. – Это по-прежнему можно устроить. Но сначала – можно сказать, немедленно – она отправится в католический дом для девушек при монастыре Святой Евсевии в Омахе. Шен этого еще не знает, но так будет. Салли предлагала отправить ее в Диленд – там живет ее сестра – или к моим тетке и дядьке в Лайм-Биске, но я не доверяю этим людям, не уверен, что они все сделают, как мы решили. Да и девушку, создающую такие проблемы, нельзя отправлять к тем, кого она знает и любит.

– А что вы решили, Харлан? Помимо того, чтобы послать свою дочь в… ну, не знаю… в сиротский приют?

Он разозлился:

– Это не приют! Это чистенькое, приличное заведение, где придерживаются принципов морали. Так мне сказали. Я наводил справки, и все говорят о нем только хорошее. Шен будет там что-то делать, она будет учиться и через четыре месяца родит. Когда это произойдет, ребенка отдадут на усыновление. Сестры монастыря Святой Евсевии об этом позаботятся. Потом она вернется домой, а через полтора года сможет поехать учиться в колледж, как и хочет Салли. И я, разумеется. Этого хотим мы с Салли.

– А в чем моя роль? Как я понимаю, она должна у меня быть.

– Ты меня подначиваешь, Уилф? Знаю, у тебя выдался тяжелый год, но я все равно не хочу, чтобы ты меня подначивал.

– Я тебя не подначиваю, но тебе следует знать: ты не единственный, кто зол и кому стыдно. Просто скажи мне, чего ты хочешь, и, возможно, нам удастся остаться друзьями.

Холодная полуулыбка, которой он отреагировал на мои слова – всего лишь изгиб губ и морщинки, появившиеся в уголках рта, – подсказала мне, что для него вероятность такого исхода минимальна.

– Мне известно, что ты не богат, но ты все равно должен взять на себя долю ответственности. Время, проведенное у монахинь – сестры называют это предродовым наблюдением за беременной женщиной, – обойдется мне в триста долларов. Сестра Камилла назвала это пожертвованием, когда я говорил с ней по телефону, но платеж – он и есть платеж.