Хороший сын

Дверь за ней захлопывается.

Дверь снова открывается. Люди заполняют зал, достают конфеты, все в лучшем виде.

— Да, в ней Микки Доннелли играет. Путешественника. Сам пьесу написал. Очередь стоит на всю улицу. Все смерть как хотят его увидеть, — вещает Сью Эллен из «Далласа».

— Я сто фунтов отдала за билет, — говорит Памела Юинг.

— Это что! А я двести! — заявляет Джей-Ар.

— А я тысячу! — восклицает Бетт Дейвис. — Просто только оказаться в одном помещении с таким великим талантом того стоит.

А ведь все это страшно знаменитые актеры. Джон Траволта и Оливия Ньютон-Джон. Чудо-женщина, Биомужик, Биобаба, Джуди Гарланд и Тото. Мне придется сказать Джуди, что с собаками сюда нельзя. Тото превращается в Киллера. Джуди Гарланд стала на небесах хозяйкой Киллера. Свет гаснет. Все умолкают. Софиты нацелены на меня.

— Спасибо всем, что пришли. Какая радость — смотреть в зал и видеть столько самых-самых близких друзей. — Дорис Дэй посылает мне воздушный поцелуй. Я ловлю, пришлепываю на щеку. — У меня к этой истории особое отношение. Я написал ее вчера вечером и до самого утра вносил исправления.

Шорох, перешептывания.

— Спасибо.

Кланяюсь. Взрыв громких аплодисментов, потом тишина. Такая, что если бы кто развернул леденец — было бы слышно. Я — Путешественник — иду навстречу ветру. Градины размером с крупное драже. Падаю на землю, простираю руки к зрителям, прямо как Шлем-Башка, только гораздо лучше. Бетт Дейвис хочет кинуться ко мне. Я так обалденно играю, что она решила — это на самом деле. Гигантская градина несет мне смерть. Дергаюсь. Вижу, как у Оливии Ньютон-Джон из левого глаза скатывается огромная слеза.

Куклы окружают меня плотным кольцом, приводят в себя. Хватают, крепко держат за руки и за ноги. Бридж, королева Кукол, стоит надо мной. Голова ее расплывается, как в «Изгоняющем дьявола», и вот это уже лицо ее Ма. Она наклоняется, чтобы сожрать меня, поворачивает голову, зрители ахают. Ветер раздувает занавески, и вот на нее и на Кукол падает свет из окон. Они отпускают меня, закрывают глаза смешными ручонками. Света они не выносят.

Я знаю, кто они такие. Знаю, что делаю. Срываю с пояса кинжал и вонзаю Королеве Бридж в грудь — ребра ломаются, как тонкие палочки. Она кричит, кричат и Куклы. У Королевы изо рта, носа и ушей начинает валить дым. Она шипит, как сковородка. Тает, как злая Ведьма Запада. Я оглядываюсь на Джуди и подмигиваю — она-то знает, каково мне сейчас. Куклы тоже тают, потому что без нее они не жильцы. Все исчезают, остаются одни их одежки.

Из-за стойки выскакивает Мартина, в монашеском платье, как Джули Эндрюс в «Звуках музыки».

— Микки, Микки, силы небесные! Ты живой. — Она воздевает руки. — Спасибо тебе, Иисусе!

Мартина срывает монашескую одежду. Под ней — платье, такое же, как у Сэнди из «Бриолина», когда она становится грязной шлюхой.

— Микки, я больше не могу быть монашкой. Я люблю тебя. Я знаю, бог не рассердится, если я уйду из монастыря, потому что бог отправил меня на землю с одним и только одним предназначением: отдать тебе мою безраздельную любовь.

И касается губами моей щеки.

— Хватит лизаться, как маленькие, — говорю. — Я хочу показать тебе одну штуку, Мартина.

Хватаю ее и тискаю до полного обалдения. Свет гаснет, тьма. Зрители вскакивают на ноги, орут, подзуживают, вопят и хлопают.

— Еще! — ревут они. — Еще!

А мы все тискаемся. Даже когда снова зажигается свет. Потом я отпихиваю Мартину. Я же должен думать о своих поклонниках. Стою перед ними. У Мартины такой вид — сейчас грохнется в обморок.

— Спасибо. Огромное спасибо вам всем, — говорю я.

Беру Мартину за руку, тяну, чтобы она оказалась передо мной и получила свою порцию аплодисментов. Но она даже не глядит на зрителей. Она не в силах отвести от меня глаза.

У дверей — Бридж.

— Да, с тобой правда что-то не так, — говорит она. — Вали отсюда и больше не приходи. Чтобы никогда тут больше не появлялся.

Съежившись изнутри, иду к двери. И уже снаружи слышу, как она кричит мне в спину:

— И вовсе твой Папаня не в Америке! Ма вчера видела его у букмекеров. — Меня сейчас стошнит. — Так что ни в какую Америку ты не поедешь. А вот я — да. Меня спонсируют, потому что мой Папаня сидит в тюрьме за свою страну!

Я — ни слова. Она взяла верх. Окончательно. И с этим уже ничего не поделаешь.

18

— И это все? — спрашивает Мартина и вздергивает нос, откидываясь на траву.

— Да, — говорю я, глядя вдаль, на холмы. — А ты бывала на Пещерной горе? Оттуда вид обалденный. И корабли видно. Они уплывают в Америку. Я туда тоже когда-нибудь попаду. Навсегда отсюда, из Ардойна.

Ее я хочу забрать с собой.

— Зачем тебе это? — удивляется она.

Она это что, всерьез? Смотрю на нее. И чем больше я вглядываюсь ей в лицо, тем сильнее оно меняется. Может, все дело в том, что я никогда еще не был с ней так долго. Такая же красавица, как и раньше, но уже не она.

— Покажи еще раз, — говорит.

Я наваливаюсь на нее сверху, закрываю глаза и берусь за дело — рот раскрыт, язык высунут. Губы у нее очень мягкие, и я все делаю очень нежно. Язык у нее склизкий, просто гадость. Ничем это не лучше, чем тискаться с Терезой Макалистер, разве что в голове происходит что-то другое.

Мартина отстраняется.

— У тебя не встает.

Я чуть язык не проглотил. Ведь моя Мартина не такая!

— Я, наверное, что-то не так делаю, — огорчается она.

Бедняжка. Просто тревожится, что я о ней подумаю.

— Ты просто не останавливайся, — говорю. — Еще чуть-чуть — и наверняка встанет.

Продолжаю. На сей раз тискаю ее посильнее. Никакого эффекта. Открываю глаза, смотрю на нее. Так оно лучше. Она тоже открывает глаза. Я свои закрываю, смутившись. Слегка приподнимаюсь над ней, чтобы она не почувствовала, что ничего не происходит. У меня в голове телевизор, там показывают куклу из «Мира девочек». И я эту куклу целую. Внизу что-то слегка вздрагивает. Думаю про гладкие пластмассовые губы куклы. Маленькие и твердые. Никакой слизи. Никаких языков. Ничего противного.

Легкое шевеление.

— Смотри.

Перекатываюсь на сторону и обтягиваю шорты, чтобы она видела, что все как надо.

— Я все сделала правильно, — говорит она. — Спасибо, Микки.

И целует меня в щеку.

— Ну, так чего, пойдем всем скажем? — предлагаю я.

— О чем? — спрашивает она, наморщив все лицо.

— Да что мы с тобой тискались, — смеюсь. — Ну, в смысле, что мы теперь пара.

— Про это ты никому не смей говорить. Ты дал слово.

Вид у нее испуганный.

— Не скажу. Богом клянусь, ни единой душе. — А мы что, будем встречаться тайно?

Это тоже здорово. Но мне бы хотелось, чтобы все знали, потому что они тогда лопнут от зависти и перестанут обзываться.

— Нет, Микки. — Она качает головой и встает, стряхивая траву с платья. — Мы встречаться не будем.

— Но… почему?

— Сам знаешь, почему. С какой радости? Тебя, Микки, никто не любит. Ты ведешь себя, как девчонка. Признавайся, ты реально голубой? Я никому не скажу, честно.

Удар молотом в сердце. Да как она может мне такое говорить?

— Ну, мне пора. Не забывай, ты дал слово.

И она бежит вниз по склону.

Приподнимаюсь, сажусь. Даже не представляю, что сказать. Неужели… Она меня использовала! Какая дрянь.

— А мне совсем не понравилось! — ору, пока она перелезает через забор. — И еще я тебе кое-чего не сказал!

Она бежит вниз по Брэй. Я-то думал, она не такая, как все, но ошибался. Ненавижу ее. И всех ненавижу.

Пинаю траву. Зарываюсь в нее носком, выковыривая землю. Смотрю на горы, чтоб им провалиться. Вот я сейчас тоже побегу. Побегу до самых гор. А потом вверх по склону. А потом… потом через горы, на ту сторону, что бы там ни было. Отсюда, от них от всех, навсегда. И не вернусь до конца жизни.

Бегу. В полную силу. Вниз по склону.

Тройная скорость. 400 миллиардов, триллионов километров в час… в минуту… в секунду.