Песнь дружбы

— Это письмо можно читать и перечитывать без конца! — заявил Антон.

— Да, это верно. Главное, что ему живется хорошо.

Рыжий сидел за тюремной решеткой и ни на что не жаловался, а Генсхен, находившийся на свободе и хорошо зарабатывавший, был вечно недоволен. Он хотел поехать за границу, хотел снова плавать на больших пароходах и видеть свет, а девушек с него хватит. Ах, с ними всегда одна и та же история! Сначала любовь без всяких условий, потом вечная любовь и условия, а потом он превращается в вероломного негодяя. Он уже написал северо-германской пароходной компании Ллойда, где работал раньше. Как различны эти два человека!

— После еды надо будет сходить к Бабетте, — сказал Герман, — и показать ей письмо. Она каждый день справляется о Рыжем.

Работая над разборкой каменной ограды, Герман видел иногда, в хорошую, мягкую погоду, как из дверей домика Бабетты выходит какая-то женщина. Закутанная в теплые платки, она медленно прогуливалась несколько минут перед домом и снова исчезала. Теперь уже не оставалось никакого сомнения в том, что Бабетта кого-то прячет у себя и не желает, чтобы об этом говорили. Но он ни о чем и не спрашивал.

Сегодня утром, когда выглянуло солнце, Герман снова увидел ту женщину. Она медленно ковыляла вдоль дома, взад и вперед, временами придерживаясь рукой за стену. Укутанная с головы до ног, она с трудом передвигалась и часто останавливалась, чтобы перевести дыхание. Она была, очевидно, больна, стара и несчастна, и эта добрая душа, Бабетта, приютила ее у себя, чтобы ухаживать за ней. Но иногда — как странно! — женщина вдруг нагибалась, брала пригоршню снега, лепила из него шарик и каким-то детским движением бросала этот шарик в воздух. Нет, вряд ли она стара — старуха не станет играть в снежки. Как странно! Она явно молода, в жесте, которым она бросает снежок, есть что-то девичье; он, этот жест, напоминает ему когда-то у кого-то подмеченную манеру вскидывать руки. Но он не стал думать об этом — все это совершенно неважно, а ему нужно работать.

Когда Герман после работы спустился к Бабетте, чтобы показать ей письмо Рыжего, погода резко изменилась. Снег валил так сильно, что сверху Герман совсем не видел домика. Он вынырнул перед его глазами лишь когда Герман вплотную подошел к нему. Карл что-то приколачивал в сенях и поднял такой шум, что Герман не постучал и решил выждать, когда тот перестанет. Наконец Карл остановился, но как раз в то мгновение, когда Герман хотел постучать, ухо его уловило серебряный звон колокольчика. Он подумал, что это сани, едущие мимо, и невольно повернул голову в сторону шоссе. Но тут он снова услыхал серебряный колокольчик, на этот раз за дверью, и одновременно раздался голос, прозвучавший, как ему показалось, над самым его ухом:

— Себастьян, ты слышишь колокольчик?

Детский голосок завизжал от удовольствия.

— Слышишь колокольчик, Себастьян? — повторил голос.

Рука Германа беспомощно опустилась, он отступил на шаг от двери. Это был мягкий, теплый, немного грудной голос. Снова прозвенел колокольчик, и Герман отступил еще на несколько шагов, пока домик не утонул в снежной пелене и не заглох серебряный звон.

Он осмотрелся по сторонам. Никого, далеко вокруг нет никого — только падают, кружась, хлопья снега.

— Не может быть! — прошептал он, и внезапно снежные хлопья, прежде летевшие ему навстречу, завертелись вокруг него в быстром вихре.

7

Христина наконец немного оправилась и не хотела ждать больше ни одного дня. Бабетта пыталась ее отговорить, но в конце концов ей не осталось ничего иного, как сходить к Шальке. Задача была не из легких, и сначала она не знала, как приступить к делу, но потом все же сказала Шальке, что совершенно неожиданно приехала Христина и хочет объяснится с отцом.

Шальке изобразила на своем лице безграничное изумление.

— Да когда же она приехала? — спросила она.

— Когда? Дня два-три тому назад; она была немного простужена.

— Два-три дня тому назад? — Шальке, хитро улыбаясь, посмотрела на Бабетту. Пусть только Бабетта не воображает, что может водить ее за нос, пусть не считает ее такой дурой. Всего два-три дня?

Шальке насмешливо захихикала. Бабетта смутилась и начала теребить свой платок.

— Ну, может быть немного больше, Фрида! — сказала она.

Разыгрывая изумление, Шальке успела мгновенно все обдумать. Отказать? Нет, отказать Бабетте в ее просьбе о посредничестве нельзя ни в коем случае, — что бы она о ней подумала? Вопрос лишь в том, не угрожает ли посещение Христины ей самой? Нет ли тут какой-либо опасности? Как знать? Но она тут же решила, что опасности для нее никакой быть не может, потому что Шпан так болен, что, наверное, не узнает ни Бабетту, ни Христину.

— Я всем сердцем готова помочь, — ответила она, — всем сердцем, Бабетта! Ах, я только и мечтаю о том, чтобы оказаться полезной Христине. Но сейчас Шпан очень болен, у него мысли мутятся. Что же нам делать, Бабетта?

— Ты сообщишь нам, Фрида, как только Шпану станет лучше.

О, это Шальке сделает охотно! Через несколько дней она послала к Бабетте мальчика с запиской, хотя состояние Шпана нисколько не улучшилось. Обе они должны были прийти в город в сумерки, когда будет почти совсем темно.

— Ты готова, Христина? — спросила Бабетта.

— Да, готова! — храбро ответила Христина, вся дрожа.

Она оделась, и Бабетта нашла, что у нее жалкий вид. Ее лицо слегка отекло и было словно покрыто тонкой шафранно-желтой пылью, осевшей густо на губах, особенно в уголках рта. На щеках были коричневые пятна, а широко открытые глаза лихорадочно блестели. И ко всему еще обезображенная фигура. Вот в каком виде она возвращается! «Ах, что за жалкие создания мы, женщины!» — думала Бабетта.

— Хорошенько смотри за Себастьяном, отец, — обратилась она к Карлу, — мы скоро вернемся. Ну, Христина, пойдем, в добрый час! Укутай только получше шею платком.

Уже смеркалось, когда они вышли из дому. По небу ползли темные тучи, а на западе догорало буйное призрачное пламя, вот-вот готовое погаснуть. В тех местах. куда падали отблески пламени, снег был красен, как вино; в тени же он был черен, как сажа.

Христина то и дело вздрагивала. Этот воздух ощущался во рту как лед — но лед обжигающий. Снег вокруг вспыхивал красными, синими и зелеными огоньками, словно высовывались язычки горящего газа.

— Держись крепче за меня, Христина. Молись, чтобы бог послал тебе силы. Проси бога, чтобы он смягчил сердце твоего отца, — ты тяжело провинилась перед ним.

— Да, я тяжко перед ним провинилась!

Но тут силы Христины иссякли. Она зашаталась и вынуждена была присесть на краю дороги.

— Может быть, нам лучше вернуться, Христина, бедная моя девочка?

— Нет, нет, Бабетта!

— Ну так обопрись на меня хорошенько. Ну как, легче тебе? Когда мы будем у него, ты, Христина, ничего не говори, так будет лучше, слышишь? Господь вразумит меня и подскажет мне нужные слова.

— Хорошо, Бабетта.

— Я ведь знаю твоего отца. У него доброе сердце, но он упрям. Все вы, Шпаны, упрямы, и ты тоже, Христина!

— Да, я тоже, я это знаю.

Буйное призрачное пламя погасло быстро, как костер, который разгребли и затоптали. Внезапно наступила темная ночь. Христина испугалась глубокой темноты; когда она оглядывалась по сторонам, у нее начинала кружиться голова. Она снова зашаталась и опустилась на землю.

Бабетта подняла ее и вытерла ей лицо снегом.

— Давай вернемся, Христина! — жалобно повторяла она.

— Нет, нет, я должна к нему пойти.

В городе Христина сразу почувствовала себя гораздо лучше. К тому же здесь было как будто теплее. Шальке ждала их у калитки и поведа в кухню. Почувствовав запах кухни, нисколько не изменившийся за время ее отсутствия, Христина потеряла сознание. Бабетта дала ей выпить воды, и наконец Христина пришла в себя настолько, что с помощью Бабетты смогла подняться по узкой лестнице. И вот она сидела в скудно освещенной столовой и как зачарованная смотрела на часы в футляре красного дерева.