Последний козырь

— Ну, а как выглядит теперь этот Куркуль? Сколько ему лет, какой рост? Опишите его подробнее.

— Да уж он в годах. Около сорока, пожалуй. Высокий, сутуловатый. Был когда-то ярко-рыжим, а теперь какой-то серый. Одет тоже во что-то серое… Больше ничего о нем не могу рассказать, товарищ капитан.

Как только Жуков уходит, Стрельцов звонит полковнику: тот частенько засиживается в своем кабинете. Капитану везет — Ковалев у себя.

— Можно к вам, товарищ полковник?

— Прошу.

Войдя в кабинет, Стрельцов молча кладет на стол фотографию, принесенную Жуковым. Едва взглянув на нее, Ковалев восклицает:

— Сашка Козырь! Откуда это у вас?

— Жуков принес.

— Жуков? — удивляется полковник.

— Да, он, — подтверждает Стрельцов и рассказывает Ковалеву о своем разговоре с бывшим наводчиком Козыря.

— К сожалению, этой фотографией нам не удастся, наверно, воспользоваться, — вздыхает Ковалев, выслушав Стрельцова. — Куркуля на ней не разглядеть. К тому же, по словам Жукова, он теперь вообще мало похож на то, что тут изображено. На всякий случай передайте снимок в научно-технический отдел, может быть, им удастся восстановить. А Куркулем нужно будет немедленно заняться. Попробуйте пока набросать его словесный портрет.

Некоторое время они сидят молча, в такт друг другу постукивая пальцами по столу и не замечая этого. Потом полковник встает из-за стола, открывает форточку и закуривает сигарету. Сделав несколько глубоких затяжек, возвращается на свое место и спрашивает Стрельцова:

— А вы думали, Василий Николаевич, почему именно из Прудков посылаются телеграммы Козырю?

— Думал, товарищ полковник. Произвел даже один подсчет.

Капитан достает из кармана лист бумаги, исписанный цифрами.

— Я сравнил время отправления телеграммы со станции Прудки с временем прибытия туда поезда девятьсот восемь. Получилась вот какая картина: поезд по расписанию приходит в Прудки ровно в восемнадцать, а телеграммы были отправлены оттуда — первая в восемнадцать тридцать пять, вторая — в восемнадцать сорок, то есть через тридцать пять — сорок минут после прихода девятьсот восьмого. Времени у отправлявшего было, следовательно, более чем достаточно. Он мог спокойно осмотреть прибывший поезд и, в случае благоприятных обстоятельств, сообщить об этом Козырю. Может быть, и не ему лично, а кому-либо из его сообщников на станции Грибово. Это тоже нужно иметь в виду.

— Ваши соображения не вызывают у меня возражений, — одобрительно кивает Ковалев. — Будем считать, что информацию Козырю не только посылают, но и добывают именно на станции Прудки.

— Теперь это вне всяких сомнений. А в Грибово поступает она если и не тотчас же, то уж никак не позже, чем через пятнадцать — двадцать минут. Пусть даже через полчаса. Следовательно, примерно в девятнадцать часов. А девятьсот восьмой прибывает туда в двадцать один. В распоряжении преступника, стало быть, не менее двух часов. За это время он успевает, конечно, как следует подготовиться к предстоящей "операции".

Стрельцову кажется, что его расчеты безукоризненно точны.

— Логически все как будто бы должно быть именно так.

— А практически? — настораживается Стрельцов.

— Поживем — увидим, так ли это на самом деле, — улыбается полковник Ковалев.

Дома Стрельцова встречает рассерженная Татьяна Александровна.

— Ну как же так можно, Вася? Ведь обещал же… И потом, Алексей Ильич…

— А что Алексей Ильич? — весело перебивает ее Карцев. — Я совсем не скучно провел тут время.

— Ну, вот видишь? — смеется Стрельцов. — А вы учтите, Леша, каково женатому человеку…

— И вам не надоело еще, Алексей Ильич, работать с этим одержимым? — полушутя-полусерьезно спрашивает Карцева Татьяна Александровна. — Василий Николаевич зачастую берется за то, от чего другие, более благоразумные, отказываются.

— Так ведь я тоже не из очень благоразумных, — улыбается Карцев.

Но Татьяна Александровна не слушает его, она продолжает развивать свою мысль:

— Я тоже не против одержимости и одержимых. Но не обязательно же проявлять ее в милиции. Василий Николаевич блестяще окончил юридический институт и мог бы…

— Алексей Ильич тоже окончил юридический, — слегка нахмурясь, перебивает ее Стрельцов. — И он тоже мог бы… Но пошел в милицию, где, между прочим, тоже нужны и призвание, и талант. А опасность, которой мы подвергаемся, ты слишком уж преувеличиваешь. Ну, а теперь не мешало бы и к столу. Надеюсь, у тебя есть чем нас угостить?

— Прошу! — широким жестом гостеприимной хозяйки приглашает Татьяна Александровна мужчин в соседнюю комнату. Но и сидя за столом, она не собирается менять тему начатого разговора. — Вы оба хотя и не произнесли такого слова, как "долг", но, конечно же, имели в виду свой гражданский долг. И не только перед людьми, но и перед собой, не правда ли? И за это я не имею права вас не уважать.

А знаете ли вы, как профессор Амосов в одной из своих книг-исповедей охарактеризовал понятие долга? Процитирую вам его слова на память и потому, возможно, не очень точно: "Есть где-то в коре несколько тысяч клеток с высокой возбудимостью. Это модель "долга"… Я знаю, как тренировалась эта модель всю жизнь: книгами, примерами, как она связалась с центрами удовольствия и захватила, оторвала их от старых, животных дел — еды, любви… Так и стал Человек".

— Ему, конечно, виднее. Только я с ним не совсем согласен. Модель "долга" тренировалась, конечно, и книгами, и примерами и даже связывалась как-то с "центрами удовольствия", но создалась она не по принципу "Я хочу", столь характерному для "центра удовольствия", а по принципу "Я должен". В этом у меня лично нет ни малейших сомнений. И когда наш далекий предок не "захотел", а "должен" был поступать по этому принципу, он и стал Человеком. Потому-то и мы с Алексеем Ильичом не "хотим", а "должны" ловить преступников, ибо мы с ним люди, человеки…

— Да ты уж не обиделся ли на меня, Вася? — лукаво улыбается Татьяна Александровна.

— А чего обижаться? — делано посмеивается Стрельцов. — Мы, работники милиции, народ закаленный, ко всему привычный…

Почувствовав, что Василий Николаевич, кажется, и в самом деле обиделся, Карцев вспоминает, что в его записной книжке есть интересная выписка, которая пригодится сейчас, чтобы разрядить обстановку.

— Раз речь зашла об определении человека с помощью цитат ученых, — весело воскликнул он, извлекая из кармана записную книжку, — то я тоже оглашу одну цитату. Послушайте, как определяет понятие "человек" известный американский ученый Фуллер. "Человек, утверждает Фуллер, — откашлявшись, начинает цитировать Карцев, — это метаболически регенеративная, на девяносто девять процентов автоматизированная, индивидуально-уникальная система абстрактных форм, где обмен энергии и способность к управлению должны непрерывно расширять, увеличивать, перестраивать и поддерживать в "рабочем" состоянии двусторонний внутренненаружный инструментальный комплекс, начинающийся с полностью централизованного органического комплекта, разрастающегося затем в экстра корпорально децентрализованный органический комплект, в котором как внутренне, так и внешне системы состоят из прогрессивно чередующихся и взаимотрансформируемых химических, гидравлических, пневматических, электромагнитных, термодинамических, молекулярных и анатомических структурно-моделирующих процессов". Фу, еле дочитал! — тяжело переводит дух Карцев.

— Надо будет у вас эту цитату позаимствовать, — оживляется Татьяна Александровна.

— Я дам вам прочесть всю статью, — обещает Карцев. — У него там много и других столь же иронических определений человеческой сущности и ее возможностей.

— А в преступном мире какова человеческая сущность? — спрашивает Татьяна Александровна. — С каких позиций рассматриваете вы, работники милиции, такое явление, как преступность?