Металл дьявола

— Индейцам не нравилась эта работа, — продолжал Сентено, — они справедливо считали ее проклятием. Инки добывали золото и украшали свои алтари либо делали из него драгоценности, но никогда не чеканили монеты, как белые. А белые мечом и крестом принуждали индейцев буравить горы. Знаете ли, как это делалось? Сейчас я расскажу вам, что учинили однажды иезуиты.

Он сунул под свою выпяченную верхнюю губу крошечный окурок, затянулся и продолжал:

— Несколько лет назад я был в Инкисиви. В тех местах находятся рудники, принадлежавшие иезуитам, и там спрятан знаменитый клад Сакамбайи, неподалеку от рудника, который носит то же имя. Иезуиты, когда их изгоняли, не могли взять с собой накопленные сокровища и зарыли их в землю. А потом, чтобы не осталось свидетелей, хладнокровно перебили всех индейцев, которые им помогали.

Потрясенный Омонте не сводил глаз с испанца. А тот в увлечении продолжал рассказ:

— В 1666 году на другом легендарном руднике, в той же области— индейцы называли его «Чукикаркамири», а испанцы — «Сан-Хуан-Баутиста», — местные индейцы, не выдержав рабства, восстали, перерезали и перебили всех испанцев и стерли с лица земли всякий след рудника. А потом покинули эти места. И вот уже три века никто не смеет туда проникнуть — нет ни индейцев, которые могли быть проводниками, ни путей, ни дорог. И сказочные золотые рудники утеряны навсегда…

— Хорошо бы найти их, правда?

— Глупости, фантазии… Да и зачем думать о золоте? Зачем думать о серебре? Теперь, говорят, следует заниматься оловом.

Из соседней комнаты послышался голос супруги Сентено:

— Хосесито, до каких пор можно разговаривать? Уже, наверно, двенадцать часов. Дону Омонте завтра утром работать…

— Ай, дон Сенон! На этот раз я нашел его…

Омонте жадно разглядывал куски породы, которые принес Уачипондо.

— Где?

— Там, где сказал тебе, в заброшенной шахте на горе Сан-Хуан.

— А рудник Рамоса где? Наш рудник?

— Там же, думаю, совсем рядышком.

Омонте опять взял в руки кусок руды.

— И что ты собираешься теперь делать со своим рудником?

— Да вот пришел платить за патент на шесть'месяцев.

Омонте почесал затылок.

— Так, значит, рядом с нашим рудником, да? Ты копал там?

— Нет, только собрал обломки.

— Ас какой стороны?

Уачипондо неопределенно повел рукой:

— Там, ты же знаешь. Я хочу поговорить с сеньором Боттгером.

— Э, он и внимания не обратит!

— Да ведь это чистое серебро…

Но это было не серебро. Годы практики не прошли для Омонте даром, у него был наметанный глаз. Опытные эксперты по сверкающим переливам металла различают светлую красную руду, серебряный блеск, роговое и бурое серебро. И распознают олово в соединении с другими примесями по его кристаллической форме и разнообразной окраске: касситерит желтого оттенка, руду черно-бурую, цвета красного дерева и алмазно-белую. Этот образец был цвета темного красного дерева.

— Ай, дон Сенон, на этот раз я нашел его…

— Для себя одного? На этот раз пойдем вместе, индейский разбойник!

Так Омонте бросил свою службу и отправился вслед за Уачипондо на поиски богини…

IV

Слепые мулы

Дважды побывал здесь святой отец. Первый раз он увидел; как танцуют и веселятся толпы индейцев, а в одном кругу с ними, под видом индейцев, пляшут-черти. Во второй раз увидел он, как эти адские духи в пьяном сне валяются у дверей кабаков.

В те времена, когда Омонте жил в Оруро, работали в Пулакайо два человека, которым суждено было сыграть немалую роль в его жизни: Лоренсо Эстрада и Франсиско Тахуара, которого все звали уменьшительным именем Сиско.

Они принадлежали к разным общественным классам: Эстраде случалось быть и надсмотрщиком, и полицейским агентом рудничного управления, и вербовщиком; Тахуара был просто индейцем-рудокопом. Эстраду он узнал при весьма неприятных обстоятельствах.

Пулакайо — индейская деревушка, выросшая на высоте четырех тысяч двухсот метров, рядом с рудниками, о которых рассказывал Сентено. Между двух ущелий поднимались трубы рудничного поселка, а по склонам лепились скособоченные лачуги, словно сползшие с вершины горы и чудом остановленные в своем падении. Перепутанные улочки неожиданно проваливались под землю, а все селение выглядело так, будто некогда его потрясли какие-то неведомые катаклизмы.

На крышах лаяли псы. Расположенные одна над другой жалкие хибарки сообщались между собой посредством каменных и глинобитных ступеней или деревянных лестниц, соединявших кривые петляющие переулки. Двери домов напоминали пустые глазницы черепа или беззубый рот. На выбеленных известкой стенах дожди оставили желтые подтеки и пятна сырости, проедающей дома насквозь. Полусгнившие стены сливались с землей, а соломенные крыши казались выросшей из нее колючей горной травой. Эту пыльную серую деревушку словно выкопали из могилы, после того как она прошла все стадии разложения, и теперь просушивали на ветру ее кости, ее седые волосы и зловещие беззубые рты ее домов.

Зимой шел снег, летом сухая земля завивалась воронками, распространяя ядовитые химические запахи, серные пары прорывались сквозь землю из глубин рудника. Ветер гнал на деревню дым фабричных труб и газ обжиговых печей.

Люди дышали зловонным, сернистым воздухом, и им казалось, будто в печах обогатительной фабрики сжигают трупы. И деревня и поселок были могилами. В Пулакайо только холод вызывал ощущение жизни. А вокруг — и вверху и внизу — одни лишь колодцы, ямы, пещеры. Дома, подобные мрачному входу в шахту, входы в шахту, подобные домам из дурного сна. Ветер свистел над могилами, от его дыхания люди старились, коченели, покрывались темным налетом металлической пыли.

Против поселка находился собственно рудник, а перед ним — рудничный двор и обогатительная фабрика. Там, занятые на разных работах, суетились мужчины, женщины и дети. Гора изрыгала через шахты серые, бурые и черные куски руды, добытые в ее недрах. Руда накапливалась на верхних горизонтах, а затем поступала в обработку, проходя через целую систему деревянных, железных, а то и каменных приспособлений, расположенных уступами на одном из склонов горы между отвалами пустой породы.

Уклон горного ската определял последовательность процессов, которые проходила руда, следуя за потоком воды. Желтоватая, бурлящая вода, эта чудодейственная стихия, проникая сквозь частицы раздробленной руды, сортировала и промывала их, а руки человека сообщали воде нужную скорость и направление.

Каждый день, выйдя из шахты, Тахуара встречал на рудничном дворе, где прямо на земле громоздились горы добытой породы, индианку в черном сомбреро и пунцовой накидке. Это была Долорес, жена Мариано Колке, невысокая женщина со смуглым скуластым лицом и монгольскими глазами. Низко нагнувшись, она вместе с другими женщинами сортировала руду. Одни дробили крупные обломки молотком, другие отделяли кремнезем и риолиты, выбирая куски, которые, судя по цвету и весу, содержали металл. Пустую породу индианки оттаскивали в сторону и сваливали в ближний овраг, а руду несли к обогатительной фабрике, упирая груженую корзину в бедро. Иные женщины тащили руду в руках, а за спиной у них сидел подвязанный шалью малыш.

Работа на рудничном дворе заключалась в дроблении и отборе руды. На фабрике руда снова дробилась и измельчалась в толчеях, просеивалась через огромные, ритмично вздрагивающие грохоты, а потом промывалась водой в вашгердах. В следующем отделении фабрики индианки, сидя вдоль желоба, по которому шла струя воды, особой щеточкой отбирали частицы металла.

После воды вступал в действие огонь. Металл, еще не свободный от примесей серы, обжигался в печах, изрыгающих через высокие трубы, словно вколоченные в гору, днем дым, а ночью— огонь. Мариано Колке и другие пеоны, работающие у дровяных печей, плясали, как черти, в облаках серных паров. Пары ядовитой слюной оседали на коже, оставляя на ней страшные язвы. Жар от пылающих дров и раскаленного металла обжигал людей, и язвы на черном теле Колке казались тусклыми искрами на куске угля.