Земля людей

Присутствие повстанцев делало пустыню еще более враждебной. Ночи в Кап-Джуби были рассечены на четверти часа, как боем склянок: здесь и там, согласно уставу, громко перекликались часовые. Затерянный в районе непокорных племен испанский форт Кап-Джуби оберегал себя от неведомых опасностей. А мы, пассажиры этого слепого корабля, мы прислушивались к нарастающим то здесь, то там звукам переклички, кружившим вокруг нас наподобие морских птиц.

И тем не менее мы любили пустыню.

Если поначалу она — только пустота и безмолвие, то потому, что не отдается случайному любовнику. Даже обыкновенная деревня раскрывается не сразу. Если не отказаться ради нее от всего света, если не вжиться в ее обычаи, порядки, споры, так и не увидишь в ней того, что видят те, кому она родина. Больше того, в двух шагах от нас человек замуровывается в монастырской келье и живет согласно правилам, известным только ему, — этот человек уже находится как бы в тибетской пустыне, в отдалении, куда нам никогда не добраться ни на каких самолетах. Зачем посещать его келью?! Она пуста. Мир человека — в нем самом. Так и пустыня вовсе не состоит ни из песка, ни из туарегов, ни даже из вооруженных ружьями арабов…

Но вот сегодня мы почувствовали жажду. И только сегодня мы открываем, что колодец, о существовании которого нам давно уже известно, оживляет все вокруг. Так невидимая женщина может зачаровать целый дом. Колодец влечет издалека, как любовь.

Пески вначале кажутся пустынными. Но наступает день, когда, опасаясь набега повстанцев, мы как бы обретаем способность читать в складках огромного бурнуса пустыни. И набег повстанцев преображает пески.

Мы включились в игру, приняли ее правила, игра формирует нас на свой лад. Сахара отныне в нас самих. Сблизиться с ней — это не оазис посетить; это — поклоняться воде, как богу.

2

С первого же рейса я познал вкус пустыни. Ригель, Гийоме и я потерпели аварию около небольшого форта Нуатшота. Этот маленький военный пост в Западной Африке был в то время оторван от жизни, как островок, затерянный в море. Старый сержант и его пятнадцать сенегальцев жили в нем затворниками. Сержант принял нас, как посланцев неба:

— Ах! Не могу сказать, как это меня волнует, — слышать ваши голоса… Ах! Не могу сказать, как это меня волнует!

И в самом деле, это его взволновало: он плакал.

— За полгода — вы первые… Мне доставляют припасы раз в полгода. Иногда — лейтенант. Иногда — капитан. В последний раз — капитан…

Мы еще не пришли в себя. Мы находились в двух часах от Дакара, где нас ждал завтрак, когда поломка подшипника изменила нашу судьбу и мы как из-под земли выросли перед плачущим старым сержантом:

— Ах! Пейте! Какое удовольствие угощать вас вином! Подумайте только! Когда капитан проезжал здесь, мне нечем было угостить капитана.

Я написал об этом в одной книге, но это не было моей выдумкой. Сержант сказал нам:

— В последний раз нечем было даже чокнуться… И мне было так стыдно, что я просил сменить меня.

Выпить! Торжественно выпить с тем, другим, который весь в поту соскочит со своего верблюда. Полгода человек живет ради этой минуты. Заранее в течение целого месяца до блеска начищают оружие, скоблят все — от погребов до чердаков. И, уже за несколько дней, чувствуя приближение благословенного часа, неутомимо вглядываются в горизонт с высоты террасы, чтобы обнаружить пыль, обволакивающую приближающийся отряд, — летучий эскадрон Атара…

Но вино кончилось: невозможно отпраздновать встречу. Нельзя чокнуться — и человек чувствует себя обесчещенным.

— Яс нетерпением жду его возвращения. Я жду его…

— Где он, сержант?

И сержант указывает на пески:

— Неизвестно, он повсюду — наш капитан!

Была в моей жизни и эта ночь, проведенная на террасе форта в разговоре о звездах. Больше наблюдать было не за чем. Звезды присутствовали здесь в полном составе, как при полете, — только стояли неподвижно.

В полете, когда ночь так хороша, забываешься, перестаешь управлять — и самолет мало-помалу накреняется влево. Думаешь, что он еще в горизонтальном положении, как вдруг под правым крылом замечаешь селение. В пустыне нет селений. Ну, тогда рыбачью флотилию в море. Однако на широте Сахары нет и рыбачьих флотилий. Тогда? Тогда улыбаешься своей ошибке. Потихоньку выправляешь самолет — и селение становится на свое место. Как бы подвешиваешь снова на щит сорвавшееся созвездие. Селение? Да. Селение звезд. Но с террасы форта нам видна лишь пустыня — как бы застывшие, неподвижные волны песка. Созвездия висят на своих местах, и сержант говорит нам о них.

— Не бойся! Уж я-то разбираюсь в направлениях… Курс на вот ту звезду — и прямиком в Тунис!

— Ты из Туниса?

— Не я. Моя кузина.

Наступает длительное молчание. Однако сержант не хочет от нас ничего скрывать:

— Когда-нибудь отправлюсь в Тунис.

Конечно, не этим путем — прямиком на звезду. Разве что на одном из этапов перехода высохший колодец приобщит и тебя, сержант, к поэзии бреда. Тогда смешается все: и звезда, и кузина, и Тунис. Тогда начнется тот вдохновенный путь, который мнится невеждам дорогой страданий.

— Я как-то просил у капитана отпуск в Тунис — в связи с этим делом, с кузиной. А он мне сказал…

— Что он тебе сказал?

— А он мне сказал: «Свет полон кузин». А так как до Дакара ближе, то он послал меня туда.

— И хороша она была, твоя кузина?

— Та, из Туниса? Конечно! Она была блондинка.

— Нет, не эта, дакарская.

Расцеловать бы тебя, сержант, за твой немного разочарованный грустный ответ:

— Она была негритянка…

Для тебя, сержант, Сахара — это вечное ожидание бога, который идет к тебе. И эта прелесть белокурой кузины, от которой тебя отделяют пять тысяч километров песка.

Для нас пустыня — это то, что рождалось в нас. То, что мы узнавали о себе. В эту ночь мы тоже были влюблены в кузину и в капитана…

3

Порт-Этьенн, расположенный на границе повстанческого района, это не город. В нем есть небольшой форт, ангар для самолетов и деревянный барак для наших экипажей. Вокруг такое царство пустыни, что, несмотря на слабое военное снаряжение, Порт-Этьенн почти неприступен. Чтобы атаковать форт, надо пересечь такой пояс песка и зноя, что боевые отряды кочевников добираются до форта совершенно обессиленными, полностью истощив запасы воды. И все же люди не помнят времени, когда б откуда-нибудь с севера на Порт-Этьенн не надвигался отряд непокорных кочевников. Каждый раз, заходя к нам на чашку чая, капитан-комендант форта показывает по карте продвижение повстанческих отрядов к Порт-Этьенну, — так рассказывают легенду о прекрасной принцессе. Но отряды эти никогда ни доходят до нас, поглощаемые, как река, песками, — и мы называем их отрядами-призраками. Гранаты и патроны, которые по вечерам выдает нам французское правительство, спят в ящиках под кроватями. Лучше всего защищенные от врагов своей бедностью, мы вынуждены обороняться лишь от безмолвия. И Люка — начальник аэропорта — днем и ночью заводит граммофон, который в этом глухом углу говорит с нами на полузабытом языке, навевая беспричинную грусть, странным образом напоминающую жажду.

Сегодня вечером мы обедали в форте, и капитан-комендант дал нам возможность полюбоваться своим садом. В самом деле, он получил из Франции три ящика настоящей земли, проделавшие, таким образом, путь в четыре тысячи километров. Из них тянутся три зеленых листа, и мы ласкаем их пальцем, как драгоценности. Капитан иначе не говорит о них, как «мой парк». И когда проносится иссушающий все песчаный вихрь, парк спускают в погреб.

Мы живем в одном километре от форта и после обеда возвращаемся к себе при лунном свете. Песок в лучах луны — розовый. Мы столького лишены, но песок — розовый. Однако окрик часового восстанавливает в мире ощущение тревоги. Это вся Сахара пугается наших теней и допытывается, кто мы, потому что где-то готовится набег.