Страница 11 из 86
Подполковнику казалось, что старшина уже никогда не вернется, что, скорее всего, их там схватили, сейчас они расскажут, что возле проволоки лежит еще один человек, и тогда придут немцы…
Впрочем, нет. Это слишком. Надо взять себя в руки. В конце концов перетерпеть всего одну ночь. Даже меньше. И он свободен. Он вернется в свой полк, велит истопить баню, будет париться час, два… Только выпьет горячего чаю — и снова на полок. А можно чай пить прямо на полке. Не надо спускаться, подниматься — лежи и пей. Тем более что он промерз насквозь, а в груди — так просто кусок льда.
А хорошо бы сейчас очутиться в Батуми. Отец давно закончил давить вино. Молодое вино из «изабеллы» густо-красного цвета, от него по телу разливается блаженное тепло…
Взлетела ракета и повисла над самой головой подполковника. Он зажмурился и сильнее прижался щекой к холодной и липкой земле.
В Грузии, конечно, тоже сейчас дожди, но совсем другие, не такие, как в России. Под южный дождь хочется подставить ладони и даже голову.
Жена… Какиашвили не может представить себе, что в эту минуту делает его жена. В последних письмах она писала, что в Батуми много госпиталей и она часто по ночам дежурит в госпитале как сиделка. И все женщины из их школы тоже дежурят.
Удивительно: его жена — и раненые, которых надо… Нет, представить это он не способен. Другое дело — Ольга Николаевна. Возможно, в эти самые минуты она дежурит в госпитале, кого-то перевязывает или даже ассистирует при операции.
Почему-то Ольга Николаевна для подполковника более реальна, чем жена. Может, потому, что он давно уже не представляет себе другой жизни, кроме фронтовой, давно, с мая сорок первого, не видел жену.
Да, Ольга Николаевна… Подполковник Какиашвили видит, как сидит она за столиком, перед ней керосиновая лампа, на ней белый халат, перетянутый пояском, белая шапочка, из-под которой выбилась светлая прядь пушистых волос, большие голубые глаза смотрят на подполковника с любопытством и ожиданием.
Интересно, что думает она о нем после всей этой истории? А может, и не думает ничего, может, для нее это не первая и не последняя история.
Говорили, что в соседней дивизии два офицера стрелялись из-за какой-то медички, и один был тяжело ранен. Но им это сошло с рук.
Вспомнился капитан Камарин из штаба дивизии, певун и гитарист, его бесцветные наглые глаза. Он тоже увивался вокруг Ольги Николаевны. Не исключено, что в штрафбат подполковник Какиашвили загремел по милости этого капитана: у того большие связи.
Впрочем, если быть честным хотя бы перед самим собой, все дело в том, что он, подполковник Какиашвили, уже давно считал себя неуязвимым только потому, что он, как и Сталин, грузин, и его, подполковника Какиашвили, тронуть не посмеют ни в каком случае. Он часто этим пользовался.
Ну и вдобавок, это долгое сидение в обороне изматывает людей хуже, чем бои. Уж лучше бы его послали в Сталинград: там он сумел бы себя показать с самой лучшей стороны.
Вообще, после войны жить надо как-то не так. После всей этой грязи, нелепых смертей, нелепых поступков и нелепых отношений надо все устроить по-другому. Должен же человек получить вознаграждение за свои страдания, за тот ужас, что пришлось ему пережить. За тот ужас, который…
Белое пятно… Белые лица с белыми глазами… О, Господи!
Он, кажется, опять забылся, и хриплый стон, исторгнутый из груди, ослабленной непрекращающимся ознобом, был слишком громким. И на тебе: взлетела ракета, за ней сразу же вторая, третья… Застучал пулемет. Пули с истерическим визгом распарывали воздух над самой головой. В этом визге подполковнику Какиашвили чудилось что-то злорадно-торжествующее: вви-жжжу! вви-жжжу!
Пулемет выпустил еще пару очередей и захлебнулся.
Можно было бы выставить руку — тогда госпиталь. А он уж выбрался бы как-нибудь отсюда, даже раненным.
* * *
До дежурных пулеметчиков оставалось метров двадцать. Титов и Носов притаились сразу же у поворота из хода сообщения в окоп. Старшина тронул старшего лейтенанта за плечо, слегка придавливая к земле: подожди здесь, я сейчас. Но Носов перехватил руку старшины и ответил ему тем же движением: эти немцы были его немцами.
Взлетела ракета, они глянули друг другу в глаза, и старшина Титов увидел в серых глазах старшего лейтенанта ту холодную решимость, противиться которой не имело смысла. Он кивнул и тронул себя за шею. Носов ответил кивком же и, как только наступила темнота, шагнул за поворот.
Он шел так, как учил его старшина — по-медвежьи косолапя. Правда, в немецких окопах значительно суше, чем в наших, и не только потому, что немцы всегда устраивают оборону на возвышенных местах, сообразуясь с условиями местности, а еще и потому, что вода в их окопах не скапливается, стекает в отводные канавы. Так что при ходьбе по немецким окопам не так чавкает под ногами. Когда он вернется в свою роту, то непременно заставит солдат сделать то же самое. А то у нас даже в землянках грязь непролазная, не говоря уж об окопах. Только не всегда солдаты в этом виноваты, чаще начальство, которое выбирает, где эти окопы рыть. Русский солдат все стерпит, а начальству в окопах не сидеть, зато каких-нибудь сто метров болота — наши, а не под немцем. Глупо. Тем более глупо, что под немцем-то сотни и сотни километров русской земли. Это ведь не граница, где два государства не могут поделить какой-нибудь ручей или овраг, это поле боя.
Старший лейтенант Носов замер перед последним броском. Немцы копошились буквально в нескольких шагах от него. Он распластался по стенке окопа, сжимая в одной руке нож, в другой лимонку, выжидая подходящий момент.
И тут до слуха старшего лейтенанта долетел прерывистый стон. Стон шел откуда-то с нейтральной полосы. Кто может там стонать? Подполковник-грузин? Неужели его ранило?
Раздался хлопок — ракета с шипением пошла вверх. Застучал пулемет. За первой ракетой пошла вторая, за ней еще. Пулемет бил короткими очередями, явно не вслепую, а по какой-то цели. Того и гляди, всполошатся немцы в землянках. Да и пропавшего с пирушки фрица вот-вот должны хватиться. И все-таки подполковник отвлек внимание пулеметчиков.
Носов оттолкнулся от стенки окопа, сделал два шага и в коротком аппендиксе, метра на полтора выступающем вперед, увидел немцев. Один припал к пулемету и посылал куда-то короткие очереди. Другой перезаряжал ракетницу.
* * *
В тот миг, когда старший лейтенант занес руку для удара, Карл Шмуцке оглянулся, оглянулся совершенно без видимой причины, и увидел нависшего над ним человека. Глаза у Карла широко распахнулись от ужаса, но он-таки успел инстинктивно выбросить вперед руку с зажатой ракетницей, ствол которой еще не был поставлен в боевое положение. Ему бы крикнуть, предупредить Ганса Рюккена, сделать хоть что-то, но русский появился так неожиданно, так жуток был его по-волчьи горящий взгляд, что вытянутая рука — это все, на что оказался способен Карл Шмуцке, пытаясь защитить свою жизнь.
Старший лейтенант Носов ударил немца по руке лимонкой и всадил ему нож в шею. Вернее, в поднятый воротник. Нож был острый как бритва, Носов сам подправлял его на кирпиче в доте в ожидании команды на выход, поэтому воротник не стал для него препятствием.
Рывок вниз и на себя. Немец захрапел и повалился на бок. И в тот же миг старший лейтенант полетел головой вперед. Он даже не почувствовал удара, не понял, кто нанес ему удар, сбил с ног.
* * *
Ганс Рюккен готов побиться об заклад, что там, в воронке, сразу же за колючей проволокой, шагах в тридцати влево по фронту от пулеметного гнезда и шагах в пятидесяти от оврага, кто-то шевелился. Сперва, правда, оттуда донесся стон, но стон мог и почудиться, потому что ветер иногда выделывает такие штучки, что начинает казаться, будто из самой преисподней вырываются вдруг голоса поджариваемых грешников, так что мороз пробирает до самых костей. Но когда второй номер Шмуцке пустил ракету, Рюккен своими глазами увидел, как в воронке кто-то зашевелился. И он стал стрелять в эту воронку.