Во льдах

— Отлично! — согласился я.

И в самом деле, почему нет?

— Теперь о плане подготовки. Каков он будет, ваш план, Михаил Владленович?

— В декабре сыграю на первенство страны, весной — какой-нибудь турнир, желательно в Чехословакии, Польше или Германской Демократической республике, а лето целиком посвящу теоретическим изысканиям и общефизической закалке. Где-нибудь на высоте километр-полтора. Кисловодск подойдёт.

Миколчук, пока я говорил, записывал в блокнот, чекистской скорописью.

— А кого бы вы хотели видеть рядом с собой?

— Я думаю, что это решу весной, по обстоятельствам. Если пользоваться помощью одних и тех же людей, легко стать предсказуемым, потому я думаю обновить штаб. Или вовсе отказаться от него.

— Отказаться?

— Да, не хочу обременять людей. То есть технические помощники, конечно, понадобятся, секундант-администратор, распорядитель. Ну, и тренеры по физической подготовке и медицинскому сопровождению. Они, надеюсь, останутся прежними. Впрочем, это буду решать в мае, не раньше.

— Кстати, — Миколчук сделал паузу, как мхатовский артист. Потом продолжил:

— У вас был конфликт с Наной Гулиа, не так ли?

— Не конфликт, скорее, недоразумение.

— Вы слышали её последнее заявление?

— Я и предпоследнего не слышал. Женские шахматы, признаюсь, вне моих интересов.

— Она заявила, что женские призовые должны быть равны мужским. И на турнирах, и на матчах за корону.

— Возможно, так и будет — когда женские шахматы будут привлекать столько же внимания, сколько и мужские.

— Она считает, что нынешние чемпионы должны делиться с женщинами — если они джентльмены.

— Интересный манёвр. Помнится, в Дортмунде она хотела, чтобы я поделился с ней очками.

— Но вы не поделились?

— С чего бы это вдруг? Сумеет сделать ничью — пусть делает. Сумеет победить — пусть побеждает. Если она решит вызвать меня на матч, что ж, я готов. На звание абсолютного чемпиона Советского Союза — если мне, разумеется, удастся победить на предстоящем первенстве.

— Не думаю, что это осуществимо, — сказал Миколчук. — Нана Георгиевна вышла замуж.

— Разве это помеха?

— Она вышла замуж за гражданина Израиля, Бенедикта Хольцмана, знаете такого?

— Не припомню.

— Это шахматист, мастер, но не первого эшелона. Рейтинг две тысячи четыреста шестнадцать.

— Неплохой, — ответил я осторожно. — Для мастера — совсем неплохой. Но не мой уровень. Я с ним не встречался.

— Хольцман — поклонник Наны Гулиа, и после завершения турнира в Афинах, где Гулиа играла с мужчинами и заняла третье место, они объявили, что сочетались браком. Теперь Гулиа будет жить в Израиле, играть за Израиль, представлять Израиль.

— Любовь, — ответил я неопределённо.

— Да какая там любовь! Этот Хольцман — удачливый предприниматель, миллионер.

— Миллионеров тоже порой любят.

— Да, за их миллионы, — тут он спохватился, или сделал вид, что спохватился. — Разумеется, к присутствующим это не относится.

— Разумеется, — согласился я.

— Так что если у вас были опасения относительно приёма в Грузии, можете быть уверенными — число поклонников у Гулиа резко уменьшилось. Променять Грузию на Израиль — такое не прощается.

— Какие опасения? Думаю, все давно разобрались, что к чему. Мне пришло много поздравлений из Грузии, в гости зовут, адреса шлют. Будем лобио кушать, вино пить, песни петь! Я и не прочь, люблю грузинские застольные песни.

Шёл я по улицам, шёл, стараясь привыкнуть к Москве, проникнуться, представить себя москвичом. Пора, пора. Жизнь того требует: находиться в Москве. Не беда, что приезжий — таких москвичей чуть не половина. И нет выше счастья, чем получить московскую прописку, а если к ней еще и квартиру — тогда и вовсе полное блаженство, на год, на полтора. Потом душа требует чего-то ещё, есть у неё такое свойство, у души — не довольствоваться достигнутым. Корыто, изба, терем, дворец, и так далее, история известная.

Но улицы не очень радовали. Чужие. И для меня безликие. Но и самый раскоренной москвич едва ли знает сотую часть Москвы — в смысле, хорошо знает, знает, как деревенский паренёк знает своё Горюхино.

Пустые раздумья прервал звук остановившейся машины, хлопанье дверцей.

За мной?

— Чижик!

Да, за мной. Но не те.

— Да, Владимир?

Из такси вышел Высоцкий. Бодрый и приветливый.

— Ты свободен?

— И без конвоя, как видишь.

— Тогда айда с нами, посидим, поговорим о делах наших скорбных.

В «Волге», кроме Владимира, сидели ещё двое, Валера и Веня, как представил их Высоцкий. Я их, конечно, узнал. Да любой бы узнал.

— Почему же скорбных? — я уже ехал, уместившись на заднем сидении, вместе с Валерой и Веней. Тесновато, но терпимо. В «ЗИМе» заметно свободнее будет, впрочем, я не ездил в «ЗИМе» пассажиром, разок или два разве.

— Хорошо, славных. У тебя же всё хорошо?

— У меня всё штатно, — ответил я перенятым у Севастьянова оборотом.

— Ну, конечно. Любовь, комсомол, и весна!

— Именно. Двенадцать месяцев в году.

Мы остановились у шестиэтажного дома на углу Горького и Страстного бульвара.

— Бывал здесь?

— Мимо ходил.

— А внутри?

— Нет.

— Тогда крепись! Тот еще гадючник, конечно, но гадюки все свои, а не чужие!

Гадючником он назвал ресторан ВТО. Мне понравился интерьер — чисто, уютно, приветливо.

Видно, гадюки — это относилось к посетителям, к дружной актерской семье. Ну, насчет межактерских отношений я знаю многое. Хотел бы не знать, но когда родители артисты, изнанку красивой жизни познаешь с пелёнок, нечувствительно.

Сели. По дневному времени людей умеренно. Нет, патрулей не видно, да у артистов сейчас как раз и нерабочее время, спектакли-то начинаются вечером. Потому ешь, пей, отдыхай спокойно, никто не спросит «Гражданин, почему не на работе?»

Заказали всякого разного. Нет, не много. Артистам нужно форму держать, физическую тоже. Поджарка по-деревенски, филе селедки под соусом, графин водки, и всё. Большой графин,

«на четверых», сказал Владимир официанту.

Сначала просто ели, видно, проголодались люди.

Потом пошли разговоры. Но спрашивали больше меня.

— Песня? Мы ее подготовили заранее. Я написал оркестровку, потом шведы её немного озападнили, записали на студии, приехали с минусовкой в Москву. Так и пели, на сцене. Ну, а потом записали вокал на студии, «Мелодии», выпустят миньон. Когда — не знаю. Вместе со специальным изданием «Пустыни» Но ту же запись «АББА» может выпустить синглом у себя, по договору.

— И выпустит?

— Обязательно. Вопрос в тираже. Прорабатывается.

Поджарка была хороша. Не высший класс, но первый определенно. Высшим она, возможно, была бы под водочку, но я заказал себе «боржоми».

— Мне в декабре играть в Тбилиси, на первенство страны. Вот и готовлюсь, — ответил я.

Никто не возражал: глоткой меньше — глотком больше. Тремя глотками. Каждому.

А Высоцкий всё расспрашивал о «Пустыне», что и как. Сколько мне это принесёт.

— Итог подведу по итогам года. Думаю, сумма будет нестыдной, но конкретно пока не знаю.

— И как же ты со шведами задружил?

— На прочной взаимовыгодной основе. Матч с Корчным в Стамбуле граде — реклама, матч за корону в Багио — реклама в квадрате. А то, что я стал чемпионом — реклама в кубе. Ну, и вообще, публике нравится, — сказал я, приняв вид скромный и смущенный. — Советский Союз, Россия, русское теперь в моде. Потому «Пустыня» и в записи расходится, и турне успешное.

— Но ты-то не там, не гастролируешь.

— Я не певец. В студии или на сцене три минуты спою, а дальше батарейка садится. Да и вообще не моё это. Есть кому петь. И в «Пустыне», и вообще.

— А пенёндзы?

— А что пенёндзы? За пластинки мне идут отчисления как автору, плюс за арию Улугбека. А за концерты — просто авторские. Вот и набегает.

— А ВААП? Сколько оставляет?

— Я с ВААПом не работаю. Это если в двадцати странах, сорока фирмах, тогда, может быть и есть смысл, а у меня индивидуальный контракт. С одной стороны я, с другой «АББА». Для ВААПа места нет. Зачем мне ВААП?