Страница 27 из 39
Да, вот ведь какая история, малышка такой хрупкой оказалась, ну прямо чистое стекло… То бомбежка, то поди проживи на этих развалинах, а потом еще и солдаты… Да что с них взять, сами не ведали, что творили, война, знаете, они думали, так и надо… Да только вот с тех самых пор малышка крепко-накрепко закрыла свои глазки. То есть она их внутри закрыла, а так-то они у нее всегда открыты. И очень даже, знаете ли, хорошенькие — голубые-голубые. В общем, все это трудно объяснить, психология, одним словом. Но ее вылечат, непременно вылечат, наука так стремительно развивается, оглянитесь вокруг: это же просто чудо, особенно в Германии; у нас такие замечательные ученые, прямо-таки пионеры нового мира, даже враги это признают. Правда, доктора говорят, что настоящий специалист есть только один. Это доктор Штерн из Гамбурга. Таких, как он, больше нет на свете, это не человек, а событие. Все врачи в один голос так говорят. Он даже лечит задаром, если случай интересный. А у малышки случай еще какой интересный, это уж точно. Психологическая слепота — так врачи говорят. Очень редкий случай, прямо-таки уникальный. Как раз то, что профессору надо, потому как у него ко всему психологический подход. А с больными он такой деликатный — деликатность перво-наперво нужна, и не только в этом — говорит с ними, а сам записи делает, а потом, через несколько месяцев, хоп — и больной здоров. Только долго это все, вот беда. Тут ведь надо действовать с величайшей осторожностью. А крошка эта, вы понимаете, ну прямо как надтреснутое стекло, впору в вате хранить. Мне приходится очень следить за тем, что и как я ей рассказываю: все в веселых красках — никаких разрушенных стен, никаких солдат; кругом только славные домики с красной черепицей, садики-огородики да добрые люди. Я все ей описываю в розовых тонах, понимаете? И мне, представьте, совсем это нетрудно, я ведь в душе оптимист. Верю я людям. Я всегда говорил: верьте людям, и они отплатят вам сторицей. Я вот только чего боюсь: что лечение очень уж затянется. Ну да ладно, авось люди в Гамбурге до игрушек охочи. Уж кого-кого, а ребятишек в Германии хватает, это скорей родителей маловато, вот игрушки никто и не покупает. Но я, знаете ли, все равно оптимист. Просто мы, люди, еще не достигли высот, мы еще как бы в начале пути. Но надо все время идти вперед и вперед, и тогда из этого непременно выйдет толк. Я лично верю в будущее. Ведь малышка мне не дочка и даже не племянница, нет, она мне совсем никто, чужая то есть. Если только можно считать чужим своего ближнего…
Он сидел с чемоданом на коленях и размахивал руками, и лицо его было совсем синим от света ночника. Шофер снова окинул взглядом девушку, задержался на нарумяненных щеках, на губах, приоткрытых в сонной улыбке, на розовой ленточке в светлых волосах. Торговец игрушками продолжал что-то лепетать, качался все больше и поминутно тыкался подбородком себе в грудь… Внезапно завизжали тормоза. Старик уже успел заснуть, сложившись вдвое над своим чемоданом. По инерции он подался вперед, стукнулся лбом о ветровое стекло и вскрикнул:
— Господи Боже мой, что случилось?
— Вылазь.
— Вы дальше не поедете?
— Вылазь, говорю. Старик засуетился.
— Ну что ж, ничего не поделаешь… И на том спасибо…
Он соскочил на землю, поставил чемоданчик и протянул руки, чтобы помочь спуститься девушке. Но шофер склонился вбок, захлопнул дверцу у него перед носом и дал газ. Старик остался стоять на дороге со всё еще протянутыми руками и разинутым ртом. Он проводил глазами уплывающие красные огоньки, охнул, подхватил чемодан и бросился вдогонку. Снег повалил сильней; человечек на дороге нелепо дрыгался и размахивал руками под густым снегопадом. Сначала он долго бежал, потом запыхался и замедлил шаг; затем остановился, сел на дорогу и заплакал. Снежинки участливо кружились над ним, садились на волосы, залезали за воротник. Старик перестал плакать, но начал икать и, чтобы унять икоту, снова принялся колотить себя в грудь. Наконец он глубоко вздохнул, вытер глаза кончиком шарфа, подобрал чемоданчик и снова пустился в путь. Так шел он добрых полчаса, как вдруг заметил впереди знакомую фигурку. Радостно вскрикнув, он бросился к ней. Девушка неподвижно стояла посреди дороги и, казалось, ждала.
Вытянув руку, она улыбалась: пушистые хлопья таяли у нее на ладони. Старик обнял ее за плечи.
— Прости меня, — пролепетал он. — Я чуть было не потерял веру… Я так за тебя испугался! Уже вообразил невесть что… Думал, больше тебя не увижу.
Розовый шелковый бант на девушке был развязан. Краска на лице смазалась, помада была растерта по щекам и шее, «молния» на юбке вырвана. Она неловко придерживала сползавший чулок.
— Кто его знает, а вдруг бы он тебя обидел…
— Не надо все время ожидать худшего, — сказала девушка.
Старик энергично закивал.
— Верно, верно, — согласился он. Он поднял руку и поймал снежинку.
— Ах, если бы только ты могла это видеть! Вот это уж действительно снег так снег! Завтра все будет белым-белехонько. Все такое белое, новое, чистое. Ну а теперь в дорогу! Теперь уж, должно быть, рукой подать.
Вскоре они подошли к верстовому столбу, и старик, вытянув шею, прочел: «Гамбург, сто двадцать километров». Он поспешно сдернул с себя очки и в растерянности широко распахнул рот и глаза. Этот шоферюга увез их на целых шестьдесят километров в другую сторону. Ехал-то он, оказывается, вовсе не в Гамбург. Бедняга, он, наверно, не понял, что от него хотят.
— Вперед, — бодро сказал торговец игрушками, — теперь уж и впрямь недалеко.
Он взял девушку за руку, и они двинулись вперед сквозь снежно-белую ночь, нежно льнущую к их щекам.
Как я мечтал о бескорыстии
Только безнадежно очерствевшие люди не смогут понять, почему я в конце концов решил уйти от цивилизации и поселиться на одном из островов Тихого океана, на каком-нибудь коралловом рифе, на берегу голубой лагуны, вдали от меркантильного мира, для которого не существует ничего, кроме бешеного стремления к обогащению.
Я мечтал о бескорыстии. Я чувствовал, что мне необходимо уйти из этой атмосферы оголтелого соперничества, жажды наживы, отсутствия щепетильности, в которой все труднее и труднее обрести душевный покой такому деликатному человеку, как я.
Да, бескорыстия мне больше всего не хватало. Все мои знакомые знают, как я ценю это качество, основное и, пожалуй, единственное, которого я требую от друзей. Я мечтал быть окруженным простыми, услужливыми людьми, неспособными на мелочные расчеты, которых я мог бы попросить оказать мне любую услугу, отвечая им искренней дружбой и не опасаясь, что корыстные соображения испортят наши отношения.
Итак, я ликвидировал все свои дела и в начале лета прибыл на Таити.
Папеэте разочаровал меня.
Город прекрасен, но повсюду видны следы цивилизации, все имеет свою цену. С выражением «зарабатывать на жизнь» здесь сталкиваешься на каждом шагу, а я уже сказал, что именно деньги заставили меня бежать как можно дальше.
Тогда я решил поселиться на Тараторе — одном из затерянных островков архипелага Маркизских островов, выбранном наугад по карте. Пароход заходит туда всего три раза в год.
Ступив на остров, я понял, что наконец мечта моя готова осуществиться.
Тысячу раз описанная красота полинезийских пейзажей, еще более потрясающая, когда видишь ее собственными глазами, открылась мне, как только я сошел на берег: пальмы, спускающиеся с головокружительной высоты гор к берегу, неподвижные воды лагун, защищенных коралловыми рифами, небольшая деревня, состоящая из соломенных хижин, сама легкость которых, казалось, свидетельствовала о беззаботном характере их обитателей, уже бежавших ко мне с распростертыми объятиями. Я сразу понял, что приветливое, дружеское отношение может их заставить сделать все на свете.
Меня встречало все население: несколько сот человек, не тронутых влиянием торгашеских идей нашего капитализма и абсолютно безразличных к наживе. Я поселился в лучшей хижине деревни и окружил себя всем самым необходимым: собственным рыбаком, собственным садовником, собственным поваром, и все это бесплатно, на основе самых простых и самых трогательных братских отношений и взаимного уважения.