Страница 3 из 127
Полидори был чувствителен к именам – будешь чувствителен, когда фамилия «Поли-дори», «много-даров», никак не желает оправдываться и к 21 году еще ничего не сделано для бессмертия. И к проблеме авторства он был чувствителен до паранойи, до бреда. Бедный Полидори, кажется, и впрямь опасался, что его уличат в бездарности, в неумении фантазировать и в присвоении чужого сюжета. Мысль странная, особенно по тем временам: даже если набросок Байрона и устное продолжение подсказали идею, из этого вовсе не следовало, что повесть, от начала до конца написанную самим Полидори, следует почтительно вернуть Байрону. Творческие люди дарят друг другу идеи, заимствуют их, воруют – неважно, кто породил, важно кто воспитал, – а уж в начале XIX века в оригинальность сюжета мало верили, и даже очевидный для нас плагиат – до воспроизведения деталей, до почти совпадающих строк – был вполне «законным». Гораздо опаснее был плагиат наоборот, недобросовестное присвоение своему труду известного имени.
Собственно, такой «плагиат наоборот» и совершил Полидори. Байрон во всеуслышанье протестовал и в выражениях, по своему обыкновению, отнюдь не стеснялся. Сбылись опасения Полидори – его таки объявили бездарностью, но не за то, что украл чужой сюжет, а за то, что навязал его другому. «Вампира» Байрон счел недостойным своего таланта и для верности прислал свой фрагмент от 17 июня 1816 года – обычно его публикуют под названием «Огаст Дарвелл» по имени того самого, умершего в конце наброска главного героя. Общего действительно мало за исключением отправной точки: двое англичан – один, который и окажется вампиром, постарше, с ним наивный юноша – путешествуют среди обломков былой славы Греции. И характеры двух вампиров отнюдь не сходны. У Полидори – хладнокровный злодей, человек развратный и намеренно способствующий пороку, вампиризм органичен его античеловеческой природе и никакой тайны, ни личной, ни мистической, за поступками лорда Рутвена не стоит. Он поступает так, потому что он вампир, и этим все сказано. Огаст Дарвелл, напротив, вызывает интерес и сочувствие, его томит неведомая печаль, но симпатии к пороку в нем не замечено. Смерть Огаста загадочна, и мы догадываемся, что на том дело не кончится, но явления вампиризма в этом фрагменте отсутствуют, это уж Полидори пришлось разрабатывать самостоятельно. Как человек становится вампиром? Полидори не предлагает объяснений, а Байрон, уже не раз поминавший вампиров в своих восточных поэмах, придумал бы какую-нибудь причину: укус или иным образом подхваченная на Востоке «болезнь» или же посвящение в какие-то экзотические таинства, переход в другую веру. Единственный намек – принадлежащий Дарвеллу перстень с арабской надписью, который вампир перед «первой смертью» поручил бросить в море. Арабский перстень служил ключом к особой природе Дарвелла.
И все же не таким уж неудачным был «Вампир» Полидори. Его тут же перевели на французский и на немецкий (опять же вышла путаница, но уже с именем переводчика), поставили спектакль, написали оперу. Гете, принимавший «Вампира» за произведение Байрона, считал его лучшим из всего написанного поэтом, началом «нового рода поэзии». Понимал ли сам Джон Полидори, насколько оригинален его отказ от оригинальности? Ему выпала честь написать, довести до конца и опубликовать первую повесть о вампире, переведя злодея из царства поэзии в четкий мир прозы. Ему – бездарному, много-дарному Полидори – дано было сделать вампира «одним из нас». И это открытие он вынужден был – вынуждал себя – кому-то отдать?
Из всех фольклорных чудовищ вампир, наверное, лучше прочих подходит на двойственную роль своего-чужого. Двойственность соприродна вампиру: хорошо воспитанные призраки допускаются и во дворец, и в гостиную, бездушные трупы-зомби хороши среди дикарей, но вампир, мертвый и несущий смерть, и притом пугающе, оскорбительно для самого понятия «жизнь» живой, живет на границе двух или даже более взаимоисключающих миров. Первые настойчивые известия о вампирах донеслись не просто с окраины Австро-Венгрии, а как раз с той (также и политически опасной) территории, где сошлись во взаимном недоверии восточное и западное христианство, подпираемое мусульманством в его самом непривлекательном – османо-турецком – изводе. В истории же Арнольда Паоле к этим элементам присоединяется еще и Греция, где молодой солдат был укушен вампиром. В Грецию (или к греческим храмам Малой Азии) отправляют своих вампиров и Полидори с Байроном. В глазах сербского солдата Арнольда Греция была, вероятно, стыком погибающего восточного православия с мусульманством; живший под турками, отуречившийся, но православный – православный, но отуречившийся – грек был братом по вере, мертвым братом, то есть – вампиром. А поэтическому воображению такой же мертвой, но своей представлялась античная Греция.
Для культуры, порождавшей вампира, не было никого более «своего», чем вампир – сосед, член семьи, родитель, он пожирал «своих» именно по праву родства. Для западной культуры, воспринявшей легенду о вампире, он был чем-то далеким и чужим. Полидори спутал все карты, сделав вампира англичанином, лордом, человеком, который кровным родством связан со множеством английских семей. Но классическая английская повесть и после «Вампира» продолжает пугать читателя злодеем настолько далеким, что не безусловна даже его принадлежность к человеческому роду. Подходящий прототип был у Дракулы – в юности Влад Цепеш жил заложником в Турции, в пору царствования из отеческого православия переходил в католичество, подозревался и в более решительной измене христианской вере. Впрямую Брэм Стокер об этом не говорит, на то и миф, чтобы имя несло все не до конца раскрытые смыслы. Там, в своей Транс-сильвании, за-лесной стране, Дракула настолько «свой», что ему повинуются стихии, волки служат ему, и местное население, и кочевники-цыгане готовы убивать за него и умирать.
Зачем вообще Дракула поехал в Лондон? Если уж кончилась кормежка в окрестностях замка, неужели нельзя было поискать где-то по периметру, тем более что мертвые скачут быстро, многое можно за ночь успеть. Единственная, кажется, его задача – до смерти напугать метрополию тем, чего всякая метрополия больше всего боится: нашествием варваров, туземцами, которые понаедут со своими правилами да еще и гражданства потребуют.
Английского читателя отчасти успокаивала физическая привязанность вампира к родным местам. Кармилла-Миркалла не покинет Штирию, австрийскую область, назначенную Ле Фаню в отечество кровососам. Как ни прикидывайся своей в доме, где ей оказывают гостеприимство, спать вампирша должна в собственном склепе, а потому далеко не отлучится, до Острова не дотянется. В «Дракуле» привязанность к родной земле, как и многие другие свойства вампиров, возводится в закон природы (обязательно кровопийце каждый день укладываться в землю, где есть частица праха его предков, или же в могилу, где обитает им же инициированный вампир), а всякую системную задачу можно решить. Дракула и решает: учит английский язык, покупает дома в Англии и везет с собой полсотни гробов с трансильванской землей – каков образ чужой «крови и почвы», которыми будет насильственно заменена тщательно взлелеянная европейская культура!
Разные времена – разные страхи. Предельно «свой» и предельно «чужой» вампир – и попытка человека увидеть самого себя (когда из зеркала исчезнет отражение), и нащупывание пределов человеческого общества. Речь идет именно о том обществе, к которому принадлежим мы. «Вампир» не проверяет наших отношений к древним египтянам или к неграм «где-то там в Мозамбике». На этом персонаже проверяется лишь, кого «мы» относим к понятию «мы», до какой степени откровенно признаемся в существовании различных, в том числе не слишком приятных или приемлемых групп внутри «общества» и как примиряемся или не примиряемся с существованием маргиналов. Наш круг расширяется или, не дай бог, сужается, и сильная пульсация круга ведет к всплеску вампирских сюжетов. Ночные и сумеречные «Дозоры» возможны лишь в пейзаже постсоветской, резко изменившейся по этническому и прочему составу Москвы; «Интервью с вампиром» рождено в том числе и усилием побороть страх перед СПИДом, перед особыми предпочтениями и нетрадиционным укладом семьи: двое красивых юношей, воспитывающих приемную дочку, – вероятно, это вызовет некоторое напряжение, даже если они не вампиры. «Сумерки» Стефани Майер (по секрету сообщили, главное тинейджеровское чтение) затрагивают едва ли не самый тревожный сейчас вопрос подростковой эмансипации: а вы разрешите своей дочери? С какого возраста? Не проверив, из какой семьи парень?