Страница 23 из 25
Вовка ставит перед ним кружку, и Потапенко, обхватив ее двумя ладонями, как это делают сильно уставшие и намерзшиеся люди, согнувшись, долго сидит молча. Неожиданно он резко встает и подходит к постели:
— Зачем он шел?
Рита поднимает голову, смотрит ему в глаза и четко выговаривает:
— Ко мне. Я позвала.
— Ясно, — кивает Потапенко. — Я так и думал.
Я ловлю ее руку, ведь никому не нужны сейчас ее признания, но она вырывает пальцы:
— Оставьте! Не хочу я больше ничего скрывать! Пусть хоть это останется без обмана… Я устала! Мне надоело прятать мысли, прятать себя в пустой комнате, топтать желания. Вам бы хоть четверть подлых взглядов и жалеющих улыбок…
— И вы написали, чтобы он пришел? — быстро спрашивает Потапенко. — И передали с последним рейсом Евсеева? Уже услышав по радио предупреждение о близком «южаке»?
— Да.
— И знали, что он пойдет?
— Надеялась…
Потапенко возвращается к столу, берет ручку и лист бумаги.
— Зачем вы так? — спрашиваю я тихо.
— Это правда, — одними губами отвечает она, отвернув лицо к стене.
Я смотрю на нее с ужасом. До сих пор все хоть кое-как, но укладывалось в моей голове, а это нет… Сама… Где и какое найдешь оправдание? Эх, Ленька, Ленька, если бы ты знал…
— Прочтите и подпишите. — Потапенко сует ей лист, ручку.
Она чуть приподнимается, не глядя на размашистые строки, ставит внизу закорючку и снова падает на подушку, закрывая глаза.
Потапенко, стоя над ней, медленно перегибает лист один раз, другой, проводит по сгибу ногтем и кладет бумагу в портфель.
В балок возвращается один Рукасов:
— Все у вас?
— Да, — говорит Потапенко.
— Поехали. — Рукасов обводит нас взглядом, останавливается на Вовке. — За бригадира пока. Человека еще прислать?
Вовка смотрит на меня.
— Не надо, — говорю я. — Сами доделаем.
— Неволить не буду. — Рукасов осматривает нас по очереди, кивает. — Теперь так: оставшиеся линии попрошу отработать особенно тщательно. Что требуется?
— Ломы не мешает новые — совсем стесались. Уголька хоть тонну.
— С продовольствием как?
— Вроде все в избытке.
— Хорошо. С ломами туго, но достану. Будет вечером вездеход Евсеева — пришлите подробную заявку… А вы как? — он поворачивается к Рите.
— Пусть лежит, — говорю я. — Вечером приедет…
Пурги после того «южака» словно с цепи сорвались. Весь апрель метет, воет и грохочет. Южный ветер рвется в Арктику, а мы в самой трубе — между Анадырским и Анюйским хребтами. Это нам Валька объяснил. Ртуть в термометре мечется от нуля до минус двадцати пяти. Перед пургой резко вверх, а потом постепенно вниз. Барометр тоже. Отсюда и головные боли. Снег спекся шлаком, не поднимается. Зато ветер часто приносит с собой серые заряды.
Хоть мы и работаем как волы с восьми утра до восьми вечера, дело не клеится. Несколько раз отказывали заряженные шпуры, и Вовка, раздевшись до рубахи, лазил, ликвидировал отказы. Я топтался наверху, ждал: вот-вот… Но Вовка каждый раз вылазил обратно в облаке пара, спрашивал: «Отпел небось?» — и в изнеможении опускался на снег.
— У Леньки бы никаких отказов, — говорю я. — Эх, парень был…
На обед мы не ходим. Прямо на линии, на костре из тряпок, пропитанных соляркой, варим «шурфовочный» чай. Заедаем его куском хлеба во всю краюху с мороженым пластом сливочного масла граммов по триста. Покурим и снова в шурфы.
Может быть, потому, что грунт стал тяжелее, а может, просто чего-то не умеем, но беспрестанно ломаются концы ломов. Конечно, не умеем, чего там валить на грунт, зимой бывало и похуже, а обломов не было… Только в эти дни мы в полной мере начинаем понимать, кем был для нас бригадир.
Недели через две мы поняли тайну отказов — аммонит отсырел. Мы тащим ящик в балок, выдерживаем его сутки — он ведь безвреден без детонаторов, — и отказы кончаются.
Вовка два вечера подряд на разный манер закаливает ломы. Вроде получилось. Только время, время летит, как никогда…
В редкие тихие дни с юга, от далекой реки Паляваам, накатываются волнами розовые густые туманы. Интересные туманы — все в них преображается. Так, сопка в трех километрах, а в тумане кажется совсем рядом. Каждую снежинку на скате видно. Вороток, стоящий в десяти метрах, превращается в фантастический агрегат высотой с трехэтажный дом…
Лица у нас почернели от солнечного ветра. На ребрах ни жиринки лишней. Откуда-то взялись мускулы там, где их никогда не было. Тело, как хорошо отлаженный автомат, каждую клетку чувствуешь…
— Быстрей, — торопит Веденеев. Он теперь приезжает чуть ли не каждый день. И все ворошит проходки. — Май на носу, потечет тундра.
Приезжает он на тракторе, с санями, сам грузит пробы. Когда мы хотим помочь, поднимает крик на всю тундру:
— Линию, линию давайте.
Как-то совсем незаметно исчез вокруг устья шурфа затоптанный снег. Не вытек ручьем, а испарился. Я прикладываю ладонь к кочке с хохолком желтой прошлогодней травы. Теплая. А вот и вода. Капельками она падает из-под снежного барьера, огораживающего шурф. Под кочкой уже набралось маленькое озерко. Оттуда опять капельками она пробивает себе дорогу в шурф.
Вечером, возвращаясь с работы, я обращаю внимание на ледяные пятаки, разбросанные в снегу. Раньше их не было. Я расковыриваю один. Под ледяным куполом пустота, и со дна этой пустоты из лохматых желтых зарослей тянутся вверх крохотные цветы, удивительно похожие на «материковский» подснежник. Да нет, это, конечно, подснежник, только очень миниатюрный и хрупкий… Валька говорил, здесь даже незабудки растут.
Ну и дела! Значит, дожили до весны. Кто бы мог подумать… А Веденеев не хотел брать в разведку: «Удерут через пару месяцев, только план зарежут»… Выходит, не угадал, товарищ Веденеев…
— Побежала водичка, — говорит Вовка. — И осталось-то метров двадцать. Но, в общем, особенно нечего горевать — метраж у нас приличный.
— Неужели не успеем? — спрашиваю я. — Обидно, если затопит… Был бы Ленька…
— Если и на этой линии средняя глубина двенадцать метров, то кончим дня за четыре. А если… — Вовка выразительно умолкает.
— Тогда поплывем, — итожу я.
Т р и д н я. Вода уже капает со стен не только у меня — по всем шурфам. Что-то мой великолепно отлаженный механизм начинает сдавать. На перекуре спичку не мог зажечь — руки тряслись. Но жить еще можно. Остается метров четырнадцать, если коренные на той глубине, что мы рассчитываем. Вовка среди дня устроил панику, заорал и побежал по линии: «Коренные, коренные!» Наорался вдоволь, посмотрели — так, обломочный материал.
Д в а д н я. Пока пробьешь шпуры, по углам собираются лужи. Взрывом их выносит, но вода упорно ползет. Вода есть вода. Ее дело сочиться в каждую щель, а наше — ругаться и долбить. Вокруг устьев мы устраиваем барьерчики из глины, но толку мало — начинают течь стены.
О д и н д е н ь. В шурфах грязь. Валенки мокрые. А тундру вокруг затопило розовой акварелью. И небо розовое, и солнце. Страна набухших водой розовых теней. А ведь в один прекрасный день все вокруг превратится в воду. И небо, и сопки, и долина. Будет веселенькое дело. Поплывем мы прямо из распадка в море-океан.
М и н у с о д и н д е н ь. В шурфах жижа. Бадья ползет вверх, стукается о стены и плещет на головы грязью. Заряды аммонита приходится заворачивать в два слоя вощеной бумаги. Иначе опять начнутся отказы…
М и н у с д в а д н я. Коренные.
Сутки мы просто спим. Вторые наполовину спим, наполовину едим. Тушенку прямо из банок. Сливочное масло из ящика. Ковыряем ложкой и в рот. А можно в чай. Хороший напиток получается.
Вокруг балка и дальше по всей долине прыгают куропатки. Откуда они взялись? Розовые, под цвет снега, петухи с красными гребнями орут на всю долину: