Туманная страна Паляваам

Я просыпаюсь часов в пять. Долго ворочаюсь в мешке, но заснуть уже не могу. Сосет что-то в груди, мозоли на руках (давно внимание перестал обращать) сейчас пышут жаром. Ноги ломит. И голова гудит. Одна бесконечная нота. Слышно, как зевает, сворачивая челюсть, Вовка, похлопывает себя по голым плечам и говорит в пространство:

— Голова как колокол.

Леонид ворочается во сне, стонет. Эпидемия, что ли, какая напала? Грипп азиатский: говорили три дня назад по радио — во всем мире свирепствует. Хорошо, а сюда он как попал? Валька привез?

Завтракаем молча. Еле возим ложками в консервных банках. Сегодня суббота, на завтра запланирован выходной. Измотал всех этот кварц, на новой линии с пяти метров идут валуны, чем дальше, тем крупнее…

— Может, подрыхнем сегодня? — с надеждой спрашиваю я.

— Нет уж, — трясет головой Вовка. — Последние месяцы заработков, дотянуть надо. Сейчас чем больше, тем лучше.

— У тебя всегда так, не только сейчас…

— Я не к тому, — говорит Вовка. — Я хочу сказать, что до промывки придется мотаться где-нибудь на монтаже промывочных установок, когда тут закончим. А там средняя сдельная. Это точно, я еще осенью на прииске узнавал. Правильно, Лень?

— Все ты знаешь, — кивает Леонид.

— Ясно? — Вовка поднимается из-за стола. — Собирайтесь, завтра отдохнем.

Одевшись, мы выползаем на улицу. И тут неладно: над долиной тьма, воздух — как вата. На юге, там, где река Паляваам, — серая бесконечность. Совсем тепло, наст под ногами мягко проваливается.

— Ну-ну, — оглядываясь, говорит Леонид.

— Чего ты?

— Да нет, просто так… — Он нерешительно берет ружье, ставит обратно, потом снова берет. — Ладно, посмотрим, авось…

После того письма он и сам писать перестал. Даже тетрадку куда-то спрятал. Повадился в тундру. Каждую субботу гуляет заполночь. Иногда ходит среди недели. Двужильный парень…

Весь день мы работаем в каком-то полусне. Голова трещит, руку выше плеча подымешь — больно. Заканчиваем не в семь, как всегда, а в пять. Сил нет. Только Леонид бьет, взрывает, откачивает. Почти не курит.

Домой мы идем как тени.

— Вернусь через пару часов, — говорит Леонид и уходит в сопки.

Пока мы работали, туман рассосало, и над головой открылось низкое серое небо…

Вездеход приходит около семи. Весело врывается в балок Валька. Мы лежим по койкам, молча страдаем.

— Дрыхнете, курята! — приветствует он.

Ты смотри, здоровый, зараза!

— Что у вас, поминки? А Ленька где?

— За зайцем пошел, — нехотя отвечает Вовка.

— Выбрал время. Серьезно, чего приуныли?

— Да так, головы трещат. Весь анальгин слопали — не берет.

— И не возьмет, — говорит Валька. — Знаю причину. Котелки ваши пургу предсказывают.

— Пошел ты…

— Точно говорю. Потеплело, мгла, голова трещит — «южака» ожидай.

— Ладно, видали мы ваш «южак». Всю зиму пугаете.

— Ну, вспомните меня, как задует. Письмо вот Леньке передайте, я поехал на «Кабаний», а то в дороге прихватит. Обратно завтра вечером, если, конечно, «южак» не разгуляется.

Пулей, как и появился, Валька вылетает на улицу. Его-то никакой «южак» не берет. Морда красная, нос пуговицей, глаза, как у кота, когда он кринку сметаны очищает. Хорошо живет, весело. Поехал, приехал. Опять поехал…

Леонид заходит неожиданно, неся за уши здоровенного беляка. С порога бросает его на пол к печке, снимает ватник.

— Это да! — Восхищение возвращает мне силы, я поднимаюсь и беру в руки зайца.

За мной тянется Вовка и кивает Леониду на стол:

— Возьми, Валька тебе привез.

Заяц необычайно крупный. Я осторожно глажу его теплый, с розоватым оттенком мех.

— Здоровые тут беляки, — поворачиваюсь я к Леониду и вижу: согнувшись, он копается в своем старом фанерном чемодане. Выкладывает на лавку шерстяные носки, камусные чукотские рукавицы, шарф.

— Ты куда собираешься, Лень?

— Надо.

— Серьезно? — Я подхожу к столу.

— Вполне.

— Чокнулся! — удивленно говорит Вовка. — Семьдесят километров, да какая дорога: вездеход чуть ли не сутки бьется. Зачем горячку пороть? Валька завтра обратно поедет.

Леонид молча натягивает носки, валенки, телогрейку. Запихивает в карман голубой конверт с летящим лайнером.

— Серьезно, Лень…

— Заткнись, — бросает Леонид, выходя в коридор.

Она зовет. Разве тут остановишь? Крикни мне сейчас Ленка, я тоже пойду. Насквозь все тысячи километров. Она знает, поэтому молчит…

Вот и дождался наш бригадир своего звездного часа. Иди, иди, тебя зовет любимая женщина…

Леонид чиркает в сенях спичками, достает из угла наши единственные лыжи, отдирает от ледяной стены примерзшие палки.

Я встаю на колени и выдвигаю из-под кровати свой чемодан. Новенький лохматый свитер из верблюжьей шерсти лежит сверху. Я так и не надел его ни разу. Куда? В шурф не полезешь… Красивый свитер, вместе с Ленкой покупали перед отъездом.

— На, надень, — говорю я, когда Леонид возвращается в комнату. Он смотрит на меня, потом молча сбрасывает телогрейку, вешает ее на гвоздь и надевает свитер.

— Легко и тепло, что надо, — говорю я.

Он кивает.

Мы выходим на улицу и молча наблюдаем, как Леонид затягивает на валенках крепления, разгибается и берет палки.

— Чего носы повесили? — вдруг улыбается он. — Вот подождите, мы теперь еще не такие дела ворочать будем. А за меня не бойтесь — тут есть один перевальчик, километров на двадцать дорогу режет.

— Вездеход завтра вечером будет, — говорит Вовка. — Валька обещал совершенно точно.

— Неизвестно, что будет завтра. — Леонид обводит взглядом тундру, и мы тоже смотрим вокруг.

Небо спустилось вплотную к снегам и набухло лиловым внутренним светом. Неясные тени перебегают по тундре.

— Ну, пока, ребятки. Утром я уже там.

Легко и свободно, махнув палками, он срывается с места. Вниз по распадку в тесных черных стенах, все быстрей, крутой поворот направо, последний миг — и его нет.

— Обалдеть можно, — бурчит Вовка. — Нешто такие выкрутасы называют любовью? Любовь должна проходить в тишине и спокойствии, в уюте. Чтоб тепло было и только двое… Ну, бог с ним. У каждого котелок на плечах варит то, что ему по вкусу. И не нашего ума это дело. Пойдем зайца драть.

…Сначала плывет высокий тугой звук. Потом кто-то, размахнувшись выше сопок, лупит молотом в стену. Балок вздрагивает, с полки, с приемника сыплются на стол книги.

Мы стоим посреди балка, напрягая слух. Но за стеной тишина, только шуршит по заледенелому стеклу мягкая лапа.

— Что? — спрашивает Вовка. — Во, опять!

— Тише, — шепчу я.

Снова стремительно растет звук… Удар!

Вовка бросается к двери, распахивает ее и прямо на пороге пропадает в облаке снега. Я выскакиваю за ним. Брезент, прикрывавший выход из сеней, задрало на крышу.

Мы не успеваем опустить его, очередной порыв заталкивает нас обратно в балок и захлопывает дверь. Опять тишина.

— Видал, — тяжело дышит Вовка. — Пурга. Настоящая.

А как же Ленька? Я смотрю на часы. Ушел он в восьмом, сейчас двенадцать.

— Не догнать, — говорю я. — У него лыжи и пять часов форы.

— Какие лыжи, кого догонять? — кричит Вовка, сдергивая с гвоздя ватник. — Он уже у поселка, а у нас шурфы открыты. Быстрей!

Мы скатываемся по распадку и бежим к линии. Ветер несильными порывами толкает в спину, бежать легко. Обгоняя нас, по серому насту шелестят белые снежные змейки. Неба не видно. Там, наверху, просто ничего нет, но воздух полнится неземным и призрачным светом. Сзади рождается свист, догоняет, что-то упругое бьет по спинам. Ноги мельтешат, как у оленя в упряжке. Сознание уже не управляет ими, они подчиняются другому, неизвестному центру. В теле появляется невероятная легкость. «Как на луне», — почему-то думаю я и лечу носом в снежный вал, огораживающий шурф. Прибыли. Порыв спал. Шелестит, прямо очень ласково шелестит поземка. Тонкие струйки стекают в горловину шурфа, закручивают там снежный хоровод. Таким темпом пару часов, и следа не останется от нашей работы. Потом раскапывай.