Куба, любовь моя…

В конце семидесятых мне, жуткой активистке, посчастливилось попасть в «Артек». Из всех иностранцев особенно запомнились темнокожие кубинцы. Посланцы острова Свободы казались настоящими героями. Их нельзя было не любить! Ими нельзя было не восхищаться!

Так вот. Замысел будущего романа всегда мне казался интересным, но трудноосуществимым (слишком много нужно «копать»), поэтому я перекладывала и перекладывала его все в более дальние ящички своего сознания, сладострастно мечтая: вот когда-нибудь… когда-нибудь я доберусь до всего этого! И тут вдруг – так резко… практически ни с чего…

Может, так неудержимо захотелось на Кубу? Может, «охота к перемене мест» и подогнала идею романа так близко, что вот оно – цепляйся и плыви? Не знаю, не знаю. Факт остается фактом. В первую ночь октября сумасбродная идея была зафиксирована, а наутро объявлена всем окружающим. В очередной раз повертев пальцем у виска, они, то есть окружающие, начали следить за развитием событий…

Я сама не верила ни во что, но продолжала фантазировать. Кстати, это ведь тоже целое дело: находиться во власти несбыточной мечты. Вся реальная жизнь с ее неинтересными подробностями – мимо. Что вы меня достаете со всякими вашими приземленными проблемами? У меня вон что! Куба! Мне туда надо. Ну и что, что денег нет? Пока нет. Возьмутся откуда-нибудь.

Где-то в начале ноября, а может, в середине – не помню – услышала о том, что ночью можно увидеть множество падающих звезд: ожидается невиданный метеоритный дождь.

Ближе к нулям, одевшись потеплее, вышла на балкон – ясное дело, зачем. И почти сразу небо коротко прочертило сияющей полосой. «Куба!» – успела схватиться я за нужное слово.

Скажу честно, у меня в запасе было еще несколько желаний, и я, конечно, принялась ждать, когда звезды начнут гроздьями сыпаться с неба, обещая претворения в жизнь всего того, что алкала моя мятежная натура. Я простояла часа полтора, не меньше!

Звезды спокойно и ровно светили каждая со своего места и падать не собирались. Метеоритный дождь пролился, видимо, где-то в другом месте. Замерзнув, я отправилась спать.

Через несколько дней позвонила из Москвы моя замечательная дочь и сказала, что к Новому году ей грозит премия в тысячу долларов. Я затаила дыхание, выдержала паузу – она торжественно пообещала, что отдаст эти деньги мне на поездку.

– Неужели ты возьмешь у ребенка эту тысячу? – горько спросил муж. Он надеялся на мое благоразумие.

– Я их возьму взаймы, – храбро ответила я, свято веря, что так и будет.

Если учесть, что зарплаты дочери едва хватает ей на оплату комнаты и пропитание и эта случайная премия очень могла бы ей пригодиться, – я поступала негуманно и в высшей степени эгоистично. Но мне очень нужно было на Кубу! Очень.

Муж тихо презирал меня. Дочь – моя великодушная дочь! – понимала. И беспокоилась лишь о том, где взять еще примерно столько же, потому что ее премии хватало мне только на перелет. Но я (тоже пока не представляя, где можно взять эти деньги) уже знала: еду!

«Остров зари багровой…»

Рязань. 6–7 марта 1989 года.

Когда Полина, расставшись у подъезда с Эрнесто, поднималась на свой третий этаж, постоянно дергая за руку вечно упирающегося Антона, в голове у нее настойчиво звучало: «Куба, любовь моя, остров зари багровой…». Дальше она слов не помнила, поэтому вместо них было: «…та-та, та-та-та, та-та-та, та-та» – и дальше снова: «Куба, любовь моя».

Накормив Антона обедом и уложив его спать, Полина забралась с ногами в кресло и начала думать о Кубе.

Она начала думать о Кубе, то есть вспоминать все, что было связано в ее жизни с этой страной. Оказалось, что при всей их – ее и страны – далекости, – не так уж и мало.

Ну, во-первых, песня. Запомнившаяся с детства мелодия обнаружилась где-то на периферии сознания сразу же, стоило этому кубинцу сказать, что он кубинец. Во-вторых, пионерские сборы, посвященные советско-кубинской дружбе. В их школе как-то побывала делегация из Гаваны, и Полина потом даже переписывалась с одной девочкой. Ее звали Паола. Они долго высылали друг другу значки и открытки. Так. Что же еще? А-а, ну да! Семейное предание о том, почему ее отец, Александр Семин, стал журналистом.

Отец рассказывал, что когда он, уже отслужив в армии, учился в педагогическом на истфаке в начале шестидесятых годов, его кумиром был Фидель Кастро. Студент Семин был в этом отнюдь не оригинален. Он буквально боготворил вождя кубинской революции, мечтал попасть на Кубу – но подходящего случая не подвернулось. В знак солидарности с народом острова Свободы он отпустил бороду «а ля Фидель», что опять-таки было весьма распространенным явлением: сотни молодых людей в Советском Союзе захотели стать «барбудос», т.е. бородачами, подражая кубинским партизанам и их лидеру.

И вот молодой специалист, симпатичный и бородатый (Полина очень хорошо помнила отца на фотографиях того периода), прибыл по распределению в одну из школ рязанской глубинки. Директор по фамилии Строгач («говорящая фамилия», поэтому и запомнилась) ничего не имел против кубинской революции и очень уважал Фиделя Кастро, но посчитал внешний вид нового историка верхом вольнодумства и велел побриться – Семин упирался. Строгач дал на размышление двое суток.

Через два дня должен был состояться педсовет, а через неделю начинался учебный год. Строгач решил, что этот молокосос Семин как раз успеет одуматься и предстанет перед педсоветом в надлежащем виде, то есть побритым. Но Семин явился все с той же бородой и горящими глазами борца за справедливость – приказ об увольнении Строгач подписал в тот же день.

Так что учителем Александр Семин числился ровно два дня. Конечно, был скандал в РОНО. Но поскольку там так и не смогли понять, кто же больше виноват, Строгач или Семин, отец Полины под шумок устроился в районную газету (и в армии, и в институте он подвизался на поприще внештатного корреспондента), не отработав, соответственно, положенные три года в школе, за что ему долго пеняли, давали какие-то выговоры по комсомольской линии. Но это только укрепило его авторитет свободно мыслящего журналиста и способствовало тому, что его пригласили в главную рязанскую газету, где очень скоро из-за этого самого свободомыслия и начались проблемы. Собственно, это уже другая история.

Бороду отец Полины носил еще года три, потом сбрил, кажется, на спор. А вот любовь к Кубе сохранил на всю жизнь, собирал о ней газетные статьи в отдельную папку и до сих пор жалел, что не пришлось ему там побывать. Он любил поговорить о Фиделе Кастро и всегда как бы вскользь ронял фразу: «Нам бы такой Фидель не помешал». Иногда добавлял: «А то все только пустобрехи». Как в нем, романтике-шестидесятнике, уживались одновременно стремление к демократии и желание сильной власти – сказать трудно. Горбачева отец откровенно не уважал; тех, кто был до него, тоже не жаловал. Выделял только Андропова и очень сокрушался, что тот не успел навести в стране порядок. Любимым фильмом отца была картина «Белое солнце пустыни», а любимой фразой – «За державу обидно».

Вообще, интересный, конечно, человек ее отец. Недавно ему исполнилось пятьдесят два, он полон сил и энергии, а не чает дождаться пенсии. Опостылела ему журналистика. Мечтает о золотом времени, когда будет грядки на даче копать и с внуками возиться.

Размышления Полины о далекой стране и об отце прервал телефонный звонок. Звонила мама, просила, как только Антон проснется, собрать его и привезти к ней: они с дедом соскучились. Соскучились! Всего два дня не видели внука. Была бы их воля, забрали бы его к себе, потому что Антон с момента своего появления на свет стал смыслом жизни Полининой мамы, которая, будучи старше отца на семь лет, уже четвертый год пребывала в статусе пенсионерки.

Полина даже представить себе не могла, что из ее строгой мамы получится такая ненормальная бабушка, обожающая внука просто сверх всякой меры. Виталий, муж Полины, относился к этому обожанию резко отрицательно и запрещал оставлять Антона у бабки с дедом. Но вчера он уехал на неделю в командировку.