Страница 16 из 53
Впрочем, таких, как Далин, здесь было много. Люди шли и шли, умоляя не оставить их в беде. Были среди них и лазутчики, но их быстро вычисляли и расправлялись жестоко и наглядно.
Мир этот вообще был жесток, и уважали в нем только силу.
Женщина ждала его, скромно сидя на кровати: она надела его подарок – сорочку с красными и желтыми цветами, – распустила волосы. Протянула руки, ощупала его живот, провела губами где-то в области пупка и ниже и подняла лицо.
Кажется, глаза у нее раньше были зелеными – хотя что в этой темноте разглядишь? Но он наклонился и сделал то, чего никогда не делал, – медленно, глубоко поцеловал ее, сжимая ей грудь, чувствуя, как закипает кровь, а томление тела становится невыносимым. Опрокинул ее на кровать, задрал сорочку – она дышала тяжело, повернув голову к стене, – и навалился сверху, раздвигая коленом бедра.
– Миленький, полегче, – просила она сипло, прерывалась, пыталась оттолкнуть его слабыми руками и протяжно стонала, – что же ты голодный такой, дикий… миленький мой, милый…
От этих просьб и стонов он совершенно сорвался – в голове не осталось ни единой мысли – и, кажется, рычал ей что-то на ухо, и переворачивал ее на живот, и кусал за плечи, вколачиваясь в мягкие ягодицы до кровавых всполохов в глазах.
Позже, когда он уже спал, чувствуя блаженную легкость, женщина все гладила его отрастающие крылья, руки и тяжело вздыхала – то ли о пропадающем то и дело мужике, то ли о своей судьбе.
Макс проснулся в полумраке – небо за окном только-только начало сереть – и несколько секунд соображал, где он. Телу было хорошо, но недостаточно, и он потянулся расслабленно, поискал рукой рядом женщину – ее не было. Поморщился и сел, всматриваясь в полутьму. Зрение привычно переключилось, окружающее приобрело четкость.
В печке, стоящей в углу, мерцали угли, Далин колдовала над столом – обвязавшись передником, катала по посыпанной мукой поверхности ком теста. Ей свет был не нужен.
Тротт встал, подошел к ней сзади, обхватил за талию, прижав к себе, забрался рукой в ворот рубахи – грудь ее была мягкая, приятная ладони.
– Дети скоро встанут, – сказала женщина просяще, упираясь руками в стол, – хлеб бы поставить.
– Тихо. – Макс коснулся губами ее шеи, поцеловал, и она замолчала, замерла от непривычной ласки. Но он уже опускал ее животом на стол, задирал юбку – Далин схватилась обсыпанными белым пальцами за край – и он почему-то только и смотрел, что на эти пальцы, – и сдавленно вздохнула, качнувшись вперед, размазывая муку по дереву. Но двигался он в этот раз медленно, почти бережно, не сжимал до синяков – и так украсил ими ее тело вчера до чрезмерности – и дал ей удовольствие сполна, прежде чем разрядиться самому.
Позже, когда утреннее солнце уже окрасило крыши домов косыми блеклыми лучами, а в доме пахло сладким сытным духом: в печи поднимался хлеб и булькал горшок с кашей, – Далин с красными стыдливыми пятнами на щеках чистила Максу сапоги на крыльце, а он под болтовню мальчишек колол ей дрова. Пацаны следили за ним с восхищением – старшему только-только исполнилось десять, но он старался, помогал матери по мере сил, берег брата.
Конечно, они понимали, почему дядька иногда остается у них ночевать. Здесь быстро взрослели. Но не судили мать – наоборот, хвастались, что их семья под защитой самого Охто́ра.
– Ты скоро придешь? – робко спросила она его, когда он собрался. Протянула ему узелок с копченой зайчатиной, с караваем хлеба.
– Не знаю, – ответил Макс совершенно искренне. – Я далеко сейчас ухожу, Далин.
Она стояла у изгороди, слушая, как он уходит, затем развернулась, приложила к щекам ладони и тихо заплакала. Макс ускорил шаг. Женские слезы в обоих мирах не добавляли ему добродушия.
Охтор заглянул и к себе в дом – там было прохладно и чисто. Усмехнулся: жизни разные – привычки одни. Надел под одежду броню, взял оружие, плащ – и ушел, хотя очень хотелось обратно, в привычный мир: он всегда боялся, что не сможет вернуться. Но за долгие годы Тротт привык к страху и научился с ним справляться, а раз уж он по своей воле спустился сюда, нужно проверить виде́ния Алекса.
Через три дня путешествия по папоротниковым лесам и болотам и стычек, по счастью, не с самой крупной живностью Макс пришел в харчевню, стоявшую на оживленном тракте. Перед выходом на дорогу охотник предварительно накинул морок на глаза – только они сейчас могли выдать его суеверным местным. Отрастающие крылья пока легко ложились под кожаную куртку, хоть и неудобно это было до невозможности. Послушал разговоры – где еще искать информацию, как не в месте, собирающем торговцев, разбойников, лазутчиков и охранников со всех провинций континента? Хозяин харчевни, знающий Охтора уже давно и наученный, что трогать гостя не стоит, исправно указывал ему на обозы, рассказывая, кто откуда идет и куда держит путь.
Макс слушал и наблюдал, поил разговорчивых купцов со́лтасом – местным аналогом пива – и тщательно отслеживал, чтобы не попасться на глаза иногда останавливающимся пообедать всадникам. Они, конечно, не одолели бы его, но потом на безродного, осмелившегося поднять руку на господ, объявили бы охоту, ну и харчевню бы спалили в качестве возмездия.
Ночевать высокородные тха-норы, да и простые аристократы – норы, – здесь не оставались: не по чину было делить кров с мужичьем. Но и во время коротких остановок они ухитрялись устраивать драки: одному из купцов, замешкавшемуся с поклоном, перерезали горло и бросили тело на влажной земле дороги, кнутом высекли хозяина харчевни за показавшееся кислым вино. Старый пройдоха, ко всему уже привычный, вечером все так же обносил постояльцев едой и пивом, хоть и морщился на поворотах, и рубаха его под жилеткой набрякала от крови.
– Э-э-э, братец, – горячо говорил один из торговцев, прибывших из портового города, – говорю тебе, предсказание было. Хранительница капища упилась болью пленников и сказала, что скоро уже врата откроются в землю тучную и изобильную. Но надо готовиться, вот и созывает тха-нор-арх войска, дабы прийти туда победителем. Хранительница прорицает: утонем мы все скоро, земля наша, Ла́рта, как блюдечко в океан опускается.
– Я сказания про ту землю изобильную, как родился, слышу, – возражал ему второй, пузатый, захмелевший. – Дурь все это, – он понизил голос, – думаю, опять крылатые воевать собрались. Говорят, милостью Ма́лика сумели развести сотни, а то и тысячи ранья́ров, да от тха-охо́нгов в окрестностях Лакшии уже не развернуться.
Макс кивал, запоминая. Раньяры – местные гигантские аналоги обыкновенных стрекоз, которые появились здесь совсем недавно, Ма́лик – чудовищный бог, один из пантеона, и новости эти – если они не окажутся обычными сплетнями – были пугающими.
Когда разговоры стали повторяться, он ушел в сторону столицы империи, Ла́кшии. И хотя зарекался использовать дороги, в этот раз дал слабину. И поплатился за это на следующее утро, когда оглянулся и увидел, что его нагоняют трое всадников на охонгах – темно-зеленых, почти черных полубогомолах-полумуравьях, мелких родственниках тха-охонгов.
Ну как мелких… Размером с лошадь.
Макс еще надеялся на мирное разрешение ситуации, поэтому ступил на обочину, встал на колени, опустив голову. Ни к чему привлекать к себе внимание.
Всадники замедлили ход, и Макс напрягся – ездовые богомолы хоть и предпочитали растительный рацион, от свежего мяса еще не отказывались.
– Он? – крикнул один из преследователей в форме со знаками отличия местного феодала. Макс выругался про себя – нейры, наемники, цепные псы господ, имеющие полную власть судить и карать.
– Старик так описал, – высокомерно сказал другой, будто никого, кроме них, здесь не было. – Эй, ты! Лицо покажи!
Третий молча достал арбалет, направил на Тротта.
Макс откинул капюшон, глянул на заинтересованно присматривающихся к нему охонгов, щелкающих челюстями и опирающихся на передние лапы – острые, с зазубринами, – перевел взгляд на нейров. Двое спешились, достав мечи, подошли ближе, и главный, со знаками отличия, острием клинка коснулся шеи Макса – тот сжал зубы, все еще надеясь, что пронесет, – но меч прочертил кровавую полосу вверх, поднимая подбородок к свету.