Страница 28 из 41
— Худо тут! — сказали за моей спиной раз, другой и третий.
Так кричал удод. И я, как бы включившись в игру, то мысленно соглашался, то возражал ему.
— Худо тут! — говорил удод.
— Да, — соглашался я, — скучно, пыльно и жара нестерпимая…
Он снова произносил кратко, твердо и точно:
— Худо тут!
— А впрочем, — возражал я. — Небо синее… И речка близко, можно искупаться. Ты уж не прибедняйся…
Но удод усердно повторял одно и то же. Я подвинулся к краю стены и осторожно высунул голову. Удод сидел метрах в десяти на обломке стены, сверху круглом, как купол. Перед тем, как сказать свое «худо тут», он наклонял голову вниз, его тонкий изогнутый клюв почти касался лапок. В этот момент едва заметная волна прокатывалась от груди к горлу, и негромкий звук вырывался на волю, после чего голова снова вскидывалась вверх.
Удод токовал, призывал самку. По-разному токуют разные птицы. Очень бурно проходят брачные игры у тетеревов. Захлебываясь от азарта, косачи раздувают шеи, чертят крыльями по земле, сшибаются на виду у самок… Здесь же совсем не виделось страсти, призывы совершались в какой-то тщательной деловитостью, будто главное заключалось в том, чтобы правильно исполнить ритуал, не сбиться, а остальное — не так уж важно.
Неожиданно он замолчал. Я ждал, думал, что вот-вот возобновятся крики, но удод упорно молчал.
«Что же ты замолчал?» — обратился я мысленно к нему, ожидая продолжения песни. Но было тихо.
Я снова выглянул из-за стены… На куполе сидели две птицы. Пышные хохолки на головах, пронизанные солнцем, сияли как короны!
ЦАРСТВО КИСЕРТКЕ[4]
Полоса белого песка тянется среди глинистой равнины мимо поселка Акеспе к самому морю. Это пустыня Малые Барсуки!
Теплым солнечным утром я иду по пескам. В руках у меня крючок на случай, если придется ловить змею, и длинный полотняный мешочек, куда ее можно посадить, на шее фотоаппарат — вид довольно необычный для этих мест. Наверное, по этой причине в отдалении идут, поглядывают на меня и перешептываются местные мальчишки. Объясняться мне с ними трудно — я плохо знаю казахский язык, они — русский. Им любопытно знать, с какой целью я иду по пескам, мне несколько неловко идти под обстрелом десятка пар внимательных глаз.
Вот я присел у куста астрагала — интересно, что это за комарики облепили его листья? Галлицы! Мой эскорт, замечаю краем глаза, устремляется галопом вперед и вот уже все сидят на бархане, переговариваются, усмехаются, обсуждая между собой мое поведение.
Вдруг один из них вскакивает и бежит по песку, размахивая руками:
— Кисертке! — несется крик. Так же неожиданно он останавливается и что-то рассматривает под ногами.
Теперь уже я в роли любопытного, подхожу, смотрю в то место, куда тычет пальцем паренек, повторен незнакомое для меня слово:
— Кисертке!
На песке вижу следы крупной ящерицы, внезапно пропадающие у треугольного углубления.
— Кисертке!
Я все равно ничего не могу понять. Тогда мальчишка сует в песок два пальца и вытаскивает за хвост крупную ящерицу. Агама? Нет! Ушастая круглоголовка! Но такая большая и толстая, каких мне видеть не доводилось.
— Дай мне? — прошу его и раскрываю свой мешок. Он кивает головой и бросает в мешок ящерицу.
Что тут началось! Все вскочили и бросились врассыпную! Мальчишки стремглав бегут по барханам, круто поворачивают, бросаются в стороны, сталкиваются… Через минуту-другую один за другим они возвращаются обратно. У каждого в руке ушастая круглоголовка.
— Кисертке! — протягивают ящериц мне. Я беру двух, больше мне нужно.
— Хватит, — говорю. — Болды…
На лицах мальчишек разочарование.
— Ладно, давайте, — соглашаюсь я, и ящерицы с шорохом сыплются в мешок. Интересно, сколько их можно поймать на таком небольшом участке? Ловцы снова разбегаются и опять несут круглоголовок.
— Болды!
Они, наконец, успокаиваются.
— Зачем? — спрашивает самый старший паренек, кивая на мешок. Я объясняю, как могу — надо фотографировать!
— Давай, фотографируй! — просит он и показывает на песок.
— Ну что ж, можно и здесь…
Я выпускаю ящерицу. Она не убегает, агрессивно распускает малиновые складки у рта, и вся голова ее превращается в страшную кровавую пасть. Она пугает и высоко подпрыгивает, стараясь схватить за палец. Ребята смеются. Был бы на месте круглоголовки безобидный водяной уж, — они бы разбежались. Уж — змея! Ящерица же, хоть и кусается побольнее ужа, им не страшна. Кисертке!
Любопытство ребят удовлетворено, и я больше не представляю для них интереса. Они разбредаются понемногу, некоторые вытаскивают из карманов рогатки и начинают охотиться за ящерицами. По уверенным движениям нетрудно догадаться, что такие развлечения для них привычны. Это меня очень огорчает. Уголок тут уникальный, вряд ли еще где водится столько ушастых круглоговок. Я, по крайней мере, не видел. Но если вот так с рогатками прогуливаться каждый день, то можно всех истребить.
— Не надо! — говорю я старшему. — Не надо стрелять ящериц! Кисертке!
Запас слов, понятных обеим сторонам, иссякает, и я только развожу руками.
Но он понимает меня, что-то кричит охотникам, те прячут рогатки.
Ребята уходят, и, когда они далеко и не могут видеть, я развязываю мешок, выбираю для съемок двух круглоголовок, остальных выпускаю. Одни из них бегут, задрав хвост, другие зарываются в песок, вибрируя телом, третьи принимают угрожающую позу и страшные «уши» их наливаются малиновым огнем. Но, наконец, все разбегаются, а я иду дальше. Уже довольно жарко и нигде не видно ни одной ящерицы. Но повсюду их следы. Много следов в песчаном царстве Кисертке.
КУПАНИЕ
Налетела стайка золотистых щурок и закружила над ущельем со своим характерным не то фырканьем, не то хрюканьем. Голоса щурок очень своеобразные, одни считают их приятными, другие — отвратительными, это, так сказать, дело вкуса. А вот окрашены эти птицы прямо-таки роскошно. В их оперении и желтый, и коричневый, и зеленый цвета.
Щурки покружились и полетели вниз по ручью.
И когда я уже забыл про них, сзади раздался плеск воды…
Оглядываюсь… Солнце висит низко, вот-вот скроется за пологой вершиной горы. Но все — и деревья, и трава, и глинистые обрывы — выглядит в этом вечернем освещении необычно. Над венчиками цветов сияют золотистые полукружья. Вода в ручье отливает тяжелым тусклым блеском, словно ртуть. И в этот ручей одна за другой, как яркие тропические бабочки, падают щурки. Ударившись о воду, они тяжело поднимаются, садятся на прибрежные кусты и отряхивают свое роскошное оперение. Потом снова бросаются в воду…
Там, где они купались, вспыхивала и гасла причудливой формы радуга. Я смотрел на щурок, на радугу и не мог наглядеться. Накупавшись вдоволь, они в последний раз отряхнулись и всей стаей полетели куда-то…
Я подошел к ручью и поднял забытое на траве изумрудно-зеленое перо…
КРЫЛАТЫЕ ТЕНИ
Над зеленью курчавых ив и серебристой джиды виднеется верх кирпичного строения. Это старая, давно брошенная насосная станция. Давно уже умолкли, износились и устарели ее насосы, не найти сейчас в зарослях тростника и кустарника тех полей или, может быть, огородов, на которые подавалась вода по проржавевшим трубам, а здание все стоит, как памятник добротности и прочности.
Берег реки покрыт невысоким тугайным лесом, далеко не девственным, а даже напротив, довольно жалким, изломанным, замусоренным. Но если смотреть издали с возвышенности, то лес вроде бы и прекрасен, и дик. Среди деревьев течет желтая река в желтых обрывистых берегах. А насосная похожа на замок или дворец…
Уже вечер, небо безоблачное, как почти всегда в этих местах. Закат сначала пылает ярко, потом тлеет, тускнеет, будто медленно покрывается сизым пеплом. Тишина… Славно так в этот вечерний час, хочется долго смотреть в гаснущее небо и неторопливо думать. И если бы не поломанные деревья, не обилие мусора на берегу реки, то был бы здесь благословенный край! Храм природы!