Страница 2 из 69
Подозрительного человека задержали. Да всякий прохожий в то время был бы подозрительным: у него ж на лбу не было написано, чем он занимался этой ночью, может, как раз фугас и ставил. Но этот мимо проехал на своей «копейке» раздолбанной, — его и приняли. Не повезло селянину. На коленях несчастный стоял. Ему руки взамок за спину и прикладами по шее, и носом тычут в кровяную лужу: «Смотри, смотри, что ваши с нашими сделали! Хоть тебя, хоть и невинного, хоть и не по-христиански, а все одно надо кончить. Око за око, зуб за зуб!» И матюги от безысходности, ненависти, немощи…
Выволокли Ивана на улицу. Отдышался он.
За синими воротами комендатуры начинался новый день. Где-то под Аргуном гудела армейская колонна; из Ханкалы в Грозный покатились бензовозы, бэтеры с десантом на броне. Золотится солнце на взмокших от ночной изморози пузатых бензовозах, скачут зайчики в зеркалах и в пулевую дырку лобовых стеклах.
Прожил Иван Знамов на свете двадцать шесть лет. В апреле две тысячи первого справил в Грозном очередной день рожденья. С утра до вечера провел Иван с винтовкой в обнимку. На маршруте на Первомайской улице, возле польского Красного Креста нашли тело боевика: ночью закладывал фугас да не удачно — разнесло подрывника на куски. Были еще два вызова, но так — мелочь, — пару болванок сняли с чердаков. Эхо войны. Совсем уже ко сну выпили за именинника, поговорили, но вяло как-то — утром вставать рано. Работа у саперов такая — ходить каждый день по маршруту, искать фугасы и мины.
Судьбу свою Иван не выбирал, как, впрочем, и все остальные.
Это, если рассуждать по-философски, а по-другому и не получалось рассуждать. По-другому получалась дурь одна, неразбериха — шум да переполох. Буча, одним словом, получалась. Большая буча…
За скандальный характер и получил Иван свое прозвище — Буча.
Случилось это еще в первую войну, в девяносто пятом, когда восемнадцатилетняя русская пехота заливала своей кровью улицы Грозного. Когда штурмовали Грозный, повезло Ивану — не убило его и не ранило даже. Щеку поцарапало и всего делов-то.
Сам убивать научился быстро, дело оказалось нехитрое.
Подхватило его и понесло: побило головой, шкуру об землю содрало, в грязи вываляло, а не сломало. Только сердце Бучино от такого полета затвердело — в лед превратилось…
Дело было где-то в феврале девяносто пятого, может ближе к марту.
Старлей Данилин ростом был не велик, голос имел не так чтобы сильно громкий: командовал он саперным взводом десантного батальона, у начальства числился на хорошем счету; солдаты его уважали — грамотный был старлей.
Как-то раз забуянил во взводе здоровяк Петька Калюжный. Петьке на дембель идти, меняться с передовой скоро: ему на «сохранении» положено быть — сидеть в окопе и дырку ковырять под орден. Петька и подпил с тоски, да скуки.
Залет конкретный.
Петька попался старлею на глаза; тот его хвать за отворот бушлата — принюхался. Петька герой! Он на гору с разведкой ходил, они сорок «духов» в пух и прах! Петька и попер на старлея. Тут Данилин его и уделал, а как — никто и не заметил, будто так и было. Лежал Петька мордой в окопной луже и хлюпал разбитым носом.
— Знамов, — Данилин ткнул согнутым пальцем Бучу в центр груди, — бронежилет надеть. Оборзели… Этого убрать с глаз. Он у меня теперь сортиры рыть будет до самой дембельской «вертушки».
Солдаты, кто был поблизости в окопе, притихли. Задние прячутся за передних, а этим деваться некуда — сопят, каски натягивают на лоб.
Свистят пули…
Река впереди, за рекой город Аргун. Лесочек градусов на семьдесят. Пригород. Домики одноэтажные. На отшибе заводик недостроенный — промзона. Оттуда, с нейтральной полосы снайпер и бил…
На войне Иван научился копать. Война — это земляные работы «в полный рост».
Копали и сержанты, и лейтенанты.
На передке рота залегла и плотненько так долбит через речку — кроет, боеприпасов не жалеет. Другая рота долбит континент. Первым делом ячейки. От ячеек — ходы сообщения. Головную роту сменят — раненых, убитых заберут, — вторая выдвигается на передний край. Те, что отстрелялись, копать.
Спали часа по четыре.
Холодало по вечерам. Костер не разведешь. В окопчике воды по щиколотку. Данилин учил Ивана:
— Ты, Знамов, приклад выверни в бок, наковыряй уступчик, в уступчик и упри. Так на автомате спать можно. Кирзачи, говоришь, жмут? Портянки перемотай. Кирзачи, Знамов, вещь. Без них потонешь. Ботинки тебе на дембель выдадут. Не выдадут?.. Сам добудешь. Ты парень, смотрю, крученый. Домой пишешь?
— А че писать-то? — простужено хрипит Иван.
— Ну и не пиши… хотя матери надо. Успокоить, что жив и так далее.
Данилин поправил на груди бинокль.
— Вот урод. Вещь испортил, надо же.
Днем раньше Данилин словил биноклем пулю. Повезло старлею. Он только поднес окуляры к лицу, тут и прилетело: вырвало из рук — палец поранило осколком.
Лейтенант Бурмистров с первого взвода вечером в палатке налил из своей фляжки.
— Заначка. Спирт. Как знал, для тебя берег…
Утром, когда менялись взводами на позициях, Бурмистрова убило. Он даже не вскрикнул — рухнул навзничь, — снайперская пуля попала лейтенанту прямо в лоб под каску. Вытянулся Бурмистров на мокром снегу. Повалило вдруг хлопьями: снег ложится на лицо лейтенанту, а не тает. Смотрит Бурмистров в небесную муть, глаза пеленой уж затянуло. Присел Данилин рядом, глаза другу закрыл, потом пуговку на воротнике ему бережно так застегнул.
— Берите его, Знамов.
Отнесли Бурмистрова к остальным, что лежали в рядок за палатками под флагом.
Вьется полотнище над позициями — небесного цвету, с парашютными стропами, изрешеченное, истерзанное ветром и пулями. Развевается над холодной степью десантное знамя. Знамя — символ. Через три недели боев роту переодели в новое «хэбэ». Знамя как было, так и осталось. Его даже из гранатометов «духи» били — дыры получались с кулак.
Смотрят солдаты — на месте знамя.
Глянет ротный, скажет деревяшку-флагшток поменять. Не ровен час рухнет, стыдоба тогда десантуре.
Петька Калюжный лазил менять.
Свистят пули…
Петька закрепил — слазить нужно, а он еще минуту покуражился. Пульки близко, близко засвистели. Скатился Петька в окоп: дышит как паровоз, глаза безумные, матерится страшно:
— Я их маму имел, я их папу имел и гвоздик, на котором висит портрет ихнего дедушки, тоже имел! Эй, малой…
Петька всех, кто ниже его ростом, так звал — всю роту. Он же самым высоким был, на парадах красовался в первой шеренге. Петька герой. Таких бабы любят.
— Слышь, Буча, давай пыхнем, мочи нет, — Петька черным ногтем потер под носом, мечтает вслух: — Приду домой, всех баб перетрахаю, а потом начну с первой.
Иван протягивает Петьке папиросу-косяк.
— Взрывай. Спичка есть?
— Есть, — отвечает Петька и вдруг глаза вылуп; яет и страдальческим голосом просит: — Газету-у… Ой, приперло! Дай бумаги… давай быстрей, что ли. Ой, мама дорогая! — запричитал Петька, замялся, затанцевал на месте.
— Засранец ты, — не то с укором, не то со смехом говорит ему Иван. — Тебе рулона в день не хватает. Жрешь все подряд.
— Да че едим-то? — Петька примирительно хохотнул. — Тушняк, да галеты. Днище пробивает не с обжорства, а с микробов.
— С каких это микробов? — удивился Буча.
— С этих самых, с чеченских. Тут их, прям, море. Я те отвечаю.
«Сральников» накопал Петька три штуки — это по тому залету. Данилин утром, когда Петька проспался, поставил ему задачу. Ямы должны быть глубокие — такие, что вся рота опорожнялась бы в течение года и все равно не смогла бы заполнить доверху.
За позициями роты был до войны не то хутор, может, ферма. От нее остался фундамент и кусок забора высотой метра два. У этого забора Петька и пристроился с газеткой посидеть, уж больно ему надоели эти чертовы ямы — захотелось, как говориться, а природе.
Война, война, что ж ты, сука, всех без разбору…