Сто первый (сборник)

Подобрела рыжая Лариса.

— Мест нет. Потерпи. Тебе выписываться скоро… Хватит курить! — замахала она свободной рукой, халатик задрался высоко. Из-за стола жадные взгляды щупают голые коленки.

Не сдержался Иван — чихнул, в затылок торкнуло.

— Ачхайхх!

— О, точно! Я ж говорю, — прапор пересел на свою койку, штаны потянул вниз. — Ну, Ларисочка, колите. Моя жопа ваши руки не забудет никогда-а! — пропел он последнюю фразу. Да не в ноту.

Гогочут «басурмане».

Дошла очередь до Ивана. Он к окну отвернулся. Фонарь с улицы плещет по глазам. Зажмурился. Шумит, веселится палата:

— Лора, е мое, сегодня больней, чем вчера.

— А мне понравилось, можна хоть сколька.

— А погладить?..

— Описаешься от радости, слюнки подотри.

Над Иваном звенит-разливается малиновое:

— Ну, што, Ванюша? Капельницу сняли. Поел? Смотрю, тарелки у тебя, — и снова как во сне: — Стыдный, ты, наш.

— Она умеет! — голосят «басурмане».

— Молчите там, а то завтра скажу старшей, она вам навтыкает. Вот так, Ванечка, рраз, — шлепок по ягодице, спиртом запахло. Иван вздрогнул. — А и не больно. Чего ты? Все. Герой, а укола боишься.

Иван, не поворачивая головы, потянулся к трусам, рука его и легла нежданно в теплую ладонь медсестры. Замер Иван. Сжала Лора его руку своей несильно и отпустила. Ивану горячее ударило в пах, потом в грудь. И колокольчики дзинь-дзинь по вискам.

Нащупал резинку.

Лежит все так же — носом к окну. Не повернется.

— Ты только не вставай. Нельзя тебе пока… Утка нужна? Подать?

— Сам, — буркнул Иван.

Угомонились, наконец, в палате.

Уснул и Иван.

Сытно спалось ему. Снились макароны и котлетка. На столе в банке — тюльпаны. Иван знает, что цветы предназначены Болотникову старшему, — он же воин-интернационалист. Но думает Иван, что Болота далеко: пока он доберется до него, завянут тюльпаны. Вдруг Витюша сует кипятильник в банку — вода булькает, кипит. Иван со страхом понимает, что сейчас сварятся цветы. Сует пальцы в банку. Не обжигается, но будто обняло его чьей-то теплой рукой. Он наверняка знает чьей, но думает, что ему только кажется так. Схватил цветы; чтоб никто не видел, встает с постели — ему ж лежать положено до первых листьев. В коридоре темно, огонек далеко горит. Слабый огонек, но Иван знает, что ему туда, туда. Идет… Вот и она, сидит за столом-дежуркой. Его невеста… Да, именно! У него должна быть свадьба. Ради этого он попал в госпиталь, ради этого… Со спины он узнает рыжую Ларису. Она поет голосом прапора-авианаводчика: «Любимый, мой родной… любимый, мой родной»…

Первых листьев Иван прождал ровно три дня.

Погода испортилась, тополь закидало поздним липким снежком. На исходе третьего, как стихло в палате, скинул он ноги с постели и встал. Пошатывает. В голове шумит. Отощал Иван за две недели капельниц. Ноги свои рассматривает: коленки торчком — два мосла. Пижаму натянул и шагнул к выходу. Витюша с соседней койки спросонья вскинулся.

— Ты че, это… тебе ж лежать?

— Спи, нах…

— А-а, понятно, — засопел в подушку Витюша.

В туалетной комнате лампа на потолке. Светит тускло желчно — как свечи огарок. Зеркало. Ивану вдруг страшно стало; но, переборов себя, подошел и глянул. Мать честная! Эка его укатало… мертвец на ходулях. Провел рукой по щеке. Сухая щека, колючая. Кожа желтая. Взгляд не волчий — потускнела зелень дикая. «А что ж я хотел? Сам подписался…» Но не про Жорку подумалось Ивану. Будто отлегло, будто ушло старое. Той пулей десятой вышибло ему не память, а так словно перевернуло с ног на голову. И не разобраться без литры, как сказал бы старший Болота. Матери Иван не сообщал о своем ранении. Но знал, что должны были ее оповестить. Подумал, что завтра и позвонит сам. Сердце ведь у матери. Жорка… а теперь еще и он. Как бы не случилось дома беды.

— Знамов!

Иван вздрогнул от неожиданности.

— Ты што это удумал? Тебе лежать, постельный режим… только операцию. Ну-ка, быстро в палату!

Иван неловко обернулся, звездочки цветные брызнули с потолка.

Лариса рыжая. Глаза в стороны — «плюс-минус»; кудряшки лезут из-под белой накрахмаленной шапочки.

Он ведь забыл — она дежурила сегодня… Кольнула быстро и убежала. Глаза красные у нее были, как будто зареванные. Иван еще подумал про себя, может, обидел кто: у покоцанных не залежится — цепляют по жизни все, что шевелится.

— Тебя обидел кто? — а сам придерживается за раковину. Вспомнил, как она ему утку совала, потупил взгляд.

Переборол смущение, посмотрел на женщину.

Глаз один у Ларисы выпучился — что у рыбы, а другой закатился под веко.

Некрасивая.

Но тут она руки подняла к голове и стала поправлять волосы: кудряшки строптивые прячет под шапочку. И похорошела натурально — повела обтянутым задком, белым халатиком.

— А ты защитишь? — не строго, но уже игриво спросила она.

В палате наслушается Иван разговоров про Лорку-медсестру, потом подушку худую мнет, прячется от уличного фонаря и разгоравшегося желания. Да разве ж уснуть молодому после таких фантазий?

Слыла Лариса женщиной доступной и любвеобильной; не взирая на свою перезрелость, пользовалась она успехом у всех этих хромых, кривых, продырявленных. Госпитальные обитатели перли напролом: ни одной не пропустят, чтоб не облапить голодными взглядами, раздеть бессовестно до волнующих кружев. Но, как известно, чаще рвется там, где тонко, мнется там, где мягко. Мяли Лору в перевязочной, тискали объемные ее формы худосочные жалельщики, а потом хвалились друг дружке: кто там и сколько набросал, да чего нащупал-разглядел впотьмах.

Рыжая никому не отказывала. Мягкой была женщиной Лора-«плюс-минус».

Иван, теряясь, стыдясь бессовестных своих мыслей, спросил невпопад:

— Позвонить надо матери. А то у нее сердце… От тебя можно?

Иному человеку двух глаз много: вроде зрячий — ни минусов, ни плюсов, а весь мир перед ним, как через тонированные стекла-хамелеоны. Раздражает — притушится свет. Зрячесть его только ему одному и полезна, — видит человек не дальше собственного носа. Большинству так комфортно — зачем забивать голову фонарями с неоном?

Да еще звук приглушить если!..

Так долго проживешь счастливо. Так все живут. Прапор одноглазый тоже о комфорте печется. Не позорно так — своя рубаха ближе к телу. А чужое…

У Ларисы рыжей может и красные веки от «чужого» — кто ж знает?

Иван заметил, как она смотрит рыбьим выпученным. Хотел Иван о душе поразмыслить, но колыхнулись перед ним тяжелые ее груди, лифчик белый из-под халатика просвечивается.

Хоть кричи — не думается о душе солдату.

Лариса, женщина понятливая, обхватила Ивана под мышки и сильно, уверенно повела его по коридору. Защитник, куда уж!.. Но пообещала, что на следующем ее дежурстве возьмет она заранее ключи от кабинета, где телефон. Только, чтоб Иван никому, а то неприятности у нее могут быть. Главный, доктор-очкарик, страсть как не любит, чтобы звонили с казенных телефонов.

Утро началось, как обычно, с обхода.

Ивану пригрозили, что если он будет нарушать постельный режим, то… а чего будет, Иван и не понял — по-научному было. Дальше Витюше досталось: доктор пообещал — еще раз кто будет замечен с курением в палате, сразу на выписку к ядреней фене, в свою часть долечиваться.

Рыжая прячется теперь за доктора.

Витюша губу закусил, теребит бантик бинтовой на запястье.

— Стуканула, — сквозь зубы Витюша.

«Позвонишь теперь, как же, — в свою очередь подумал Иван. — Чего-то да будет».

После обхода прапорщик-авианаводчик ушел на волю, попрощавшись со всеми.

— Тащитесь, пацаны.

Треснутым стеклом дзынькнули за ним расхристанные палатные двери.

В обед к ним подселили новенького.

Только тарелки убрали, укладывались на тихий час. Двери не дзынькнули, но шарахнулись с отчаянным стоном. Вкатилось в палату «тело». На двух ногах, с головой и руками. Иван из дальнего угла глядит. Покоцаное «тело». Рожа вся в зеленках, пластырях и черных точках: такие отметины остаются на лице от близких пороховых разрывов.